— Какой великолепный камень! — прозвучало за его спиной.
Он обернулся и увидел пожилого человека с благородными чертами лица, которые, однако, казалось, выдавали спрятанную в самые глубокие тайники души тоску; по облику мужчины было видно, что он привык повелевать.
— Да, это великолепный камень, — угрюмо повторил Ассад и с ревнивым чувством снова спрятал рубин на груди.
— Юноша, — сказал старик, — я покупаю у тебя этот камень. Есть благородные камни, которые делают человека кротким и добродушным, есть и такие, что приносят ему желанные сны. Когда я увидел твой, мною овладела необъяснимая печаль и в душе снова возник образ дочери, которую я потерял, словно она заново родилась. Отдай мне камень и сам назови цену.
Ассад покачал головой и ответил, не поднимая глаз, бесстрастно и горько:
— Даже если ты положишь к моим ногам королевство, я и тогда не отдам тебе камень. Только смерть разлучит меня с ним, да и то нет, потому что я возьму его с собой в могилу.
— Раб, — гневно закричал старик, — ты отдашь камень, или я заберу в придачу и твою голову!
Он выпрямился над спинкой скамьи, над которой согнулся было, рассматривая рубин, и устремил на Ассада яростный, пронизывающий взгляд. Ассад ничего не ответил, но тоже встал и беззвучно улыбнулся, словно бы со скрытой насмешкой.
Старик стал белым как мел, обернулся и сделал знак рукой охранникам.
— Покажите этой собаке, — закричал он и резким движением указал на Ассада, — как султан поступает с упрямцами!
Ассад выхватил кинжал, но сопротивляться было бесполезно, его сразу же обступили со всех сторон и уже готовы были убить. В этот момент его взгляд упал на султана, который не спускал с него глаз, и, насмешливо улыбнувшись, он вынул рубин, кивнул султану и, прежде чем его успели остановить, бросил камень далеко в реку.
— Убейте его! — закричал султан, задрожав от ярости, и выхватил из ножен меч.
— Я это сделаю сам! — сказал Ассад и приставил обнаженный кинжал к груди. Внезапно раздалось тихое «ах», это был только звук, но звук, который даже в преддверии смерти зажег в душе Ассада неистовое пламя, он опустил поднятую руку и стоял неподвижно, словно пораженный каким-то чудом.
— О Фатима, дочь моя, неужели наконец я тебя вижу? — вскричал султан, сделал шаг вперед, но внезапно остановился, словно страшась, что дорогое видение исчезнет, как только он к нему прикоснется.
— Хвала Аллаху! — возликовали телохранители и пали ниц.
— Отец, отведи меня к матери, — произнес сладостный голос, который Ассад слышал тогда в полночь; пылко, но робко обняла юная дева старика.
Боль и радость смешались в сердце Ассада, он громко вздохнул, но принцесса подошла к нему, покраснев, взяла его за руку, подвела к отцу и проговорила:
— Вот он, мой спаситель!
Султан некоторое время молча пристально смотрел на Ассада, потом сказал:
— Я хотел тебя убить!
— Да, — ответил Ассад, — но я ещё жив.
— И ты должен прожить столько, сколько тебе суждено, — возвысил голос султан, — и если ты пожелаешь мое царство, то я положу его к твоим ногам и не оставлю себе ничего, кроме тюрбана, меча и могилы.
— Мне нечего желать, — глухо и угрюмо возразил ему Ассад и продолжал, обращаясь к принцессе и обдумывая каждое слово, как человек, который сам себе выносит приговор:
— Я охотно отдал бы за тебя всю кровь до последней капли, но это не было мне суждено, я не освободил тебя, а только оплакивал — это может любой. А сегодня я был столь жалок, что выбросил в топкую трясину камень, вобравший тебя в свои глубины, когда человек, который, как теперь вижу, оказался твоим отцом, потребовал его у меня, безотчетно повинуясь воспылавшему в нем чувству тоски. О, я презираю себя за это, и ты тоже должна меня презирать!
— Ты не прав, — сказала Фатима, — именно потому что ты добровольно, по собственному решению выбросил рубин, который до того, подобно всем прежним обладателям камня, упорно никому не отдавал, смогло свершиться мое освобождение, это и было тем трудным условием, из-за которого, как и в борьбе чудовищ с драконами, нельзя было заранее предсказать, чем всё закончится, ведь каждый мог меня освободить в любом месте и в любое время.
— Значит, я стал счастлив потому, что не был корыстен, — сказал Ассад.