Итак, настал день, когда заскрипели замки мрачного узилища, заскрежетали петли тяжелой двери, и моя бабка упала в объятия мужа.
— Ты свободен, мой бедный Жером! — воскликнула она, покрывая поцелуями его исхудавшее лицо. — Наконец-то!.. Правда, мы разорены…
— Ничего! — радостно ответил мой дед. — Главное, что я свободен! Не горюй, жена! Я заработаю эти деньги!.. Но сначала давай выйдем отсюда. Я здесь задыхаюсь…
Казначей получил требуемую сумму. С трудом сдерживая злость, мой дед выслушал нотацию, которой тот счел нужным сопроводить получение штрафа. Наконец, получив расписку, он подхватил под руку жену и бросился вон из тюрьмы и из города.
По дороге домой, ни в чем не упрекая мужа, моя бабка рассказывала ему о бедности, в какой они оказались.
Ее заботило только одно: чтобы, осознав серьезность такого положения, муж больше не охотился так много, как прежде.
Но чем ближе Жером Палан подходил к родному городу, тем меньше вникал в слова жены.
С запахами улиц и полей к нему возвратилась тревога, всего несколько месяцев назад оставленная им на пороге тюрьмы.
Он буквально дрожал при мысли о том, что с собаками, которых перестал слышать в лесу в день ареста, случилось несчастье.
Несмотря на это, он так ни разу и не спросил жену о собаках.
Однако, придя домой, даже не взглянул на пустую аптеку и на разоренную лабораторию. А они на протяжении более сотни лет переходили в семье Паланов от деда к отцу, от отца к сыну.
Обняв детей, бросившихся к нему на шею, он направился прямо на псарню.
Когда дед вышел оттуда, на нем не было лица. Бледный, как мел, он спросил:
— Где собаки?
— Какие? — трепеща, спросила моя бабка.
— Фламбо и Раметта!
— Разве тебе неизвестно, что…
— Что мне неизвестно? Отвечай! Где они? Ты продала их, чтобы пополнить мошну проклятого епископа? А может быть, они сдохли? Да говори же!
Мой отец, любимчик деда, ответил за потерявшую дар речи мать:
— Их нет в живых, папа.
— Как нет в живых?
— Их убили.
Мой отец очень любил играть с Фламбо и потому, сообщив о гибели друга, залился горючими слезами.
— Ах, вот что! Они погибли! Их убили! — воскликнул мой дед, посадив сынишку на колени и поцеловав его в лоб.
— Да, папа, — рыдая, подтвердил тот.
— Но кто же их убил, дружок?
Мальчик молчал.
— Ну, так кто же? — спросил дед, постепенно теряя самообладание.
— Я думала, — поборов страх, сказала моя бабка, — я думала, Жером, что тебе известно, что монсеньер велел их пристрелить.
Лицо деда стало мертвенно бледным.
— Он велел их пристрелить?
— Да.
— И кто это сделал?
Вдруг его осенило:
— Только один человек мог совершить это злое дело!
— Он очень об этом сожалеет, Жером.
— Это — Тома Пише… Так?
— С того дня от него все отвернулись.
— Что до епископа, то черт с ним! Кто-нибудь ему за меня отомстит! — воскликнул Жером Палан. — Но с Тома Пише я сведу счеты сам! Это так же верно, что я не верую в Бога!
Мурашки побежали по спине моей бабки — не столько из-за угрозы отомстить, сколько из-за богохульства.
— Жером! Дорогой! Умоляю тебя! Не говори так!.. Ведь не хочешь же ты навлечь проклятие на своих детей и жену?!
Но мой дед ничего не ответил. Он сел в свое большое кресло и задумался.
За ужином он не задал ни одного вопроса относительно подробностей того, что его так волновало.
И вообще об этом он больше никогда не заговаривал…
На следующий день, держа данное жене слово, он отправился на поиски работы.
Человек он был образованный, как я говорил, и потому вскоре нашел, что искал.
Компания «Левье» в городе Спа поручила ему ведение бухгалтерского учета, и поскольку платила она щедро, благополучие быстро возвратилось в дом Жерома Палана.
V
Когда Жером Палан вышел на свободу, характер его резко переменился.
Если раньше он был беззаботным весельчаком, теперь печаль и суровое выражение глаз не покидали его.
Иной раз он без видимых причин принимался отчаянно ругать человечество вообще и своих соседей в особенности.
Поэтому моя бедная бабушка постоянно была в слезах, но показывать их мужу боялась.
— В чем дело? — спрашивал тот, видя грустное лицо жены. — Чем ты недовольна? Разве я мало работаю?
— Не в этом дело, дорогой мой Жером, — отвечала бедная женщина.
— У тебя есть все… У твоих детей тоже… Не так ли?
— Да-да, слава Богу… Но все это не то…
— Я бросил охоту, я больше ни разу не притронулся к ружью и не выпускаю собак с самого возвращения из тюрьмы.
— Знаю, знаю, — говорила моя бабка. — Но повторяю, Жером: не в этом дело.
— Тогда в чем? Можешь ты мне, наконец, объяснить, что тебе еще нужно? Да говори же! Не бойся! Не съем же я тебя, в самом деле!
— Хорошо. Я скажу… Мне тяжело оттого, Жером, что во всех недавних друзьях ты видишь врагов. Еще я хочу, чтобы ты хотя бы немного попытался стать таким же веселым, каким был раньше. Может, даже начал охотиться… Но — упаси Бог! — не каждый день — а по праздникам и по воскресеньям… И самое главное: я хотела бы, чтобы ты не богохульствовал и не поносил святых.
— Что до моих друзей, то уверяю тебя, они мне просто благодарны за то, что я от них отказался! Им в тягость дружба бедняка!
— Жером!
— Я знаю, что говорю, жена… Что до моей веселости, то она погибла в лесу под Франшимоном, и ничто уже ее не воскресит.
— Но… — хотела было возразить моя бабка, да так и не закончила фразы.
— Да-да, я понимаю, — помрачнев, сказал Жером Палан, — ты хочешь мне напомнить о Боге и святых.
— Да, Жером, у тебя был святой, которого ты когда-то очень любил.
— Не помню такого.
— Неужто ты забыл святого Губерта, покровителя охотников?
— Ну, его-то я любил так же, как меня любили друзья: за хороший обед, поводом для которого он частенько служил. Но за все эти обеды платил я. Он же — хотя поднять бокал в его честь я не забывал! — ни разу не попросил счета. Так что я раздружился с ним так же, как и со всеми… Но довольно об этом, жена. Я люблю тебя и наших детей. И мне этого достаточно. Я и впредь буду работать много, чтобы вам жилось хорошо. Но при одном условии.
— При каком?
— При том, чтобы ты не лезла мне в душу.
Бабка моя вздохнула и замолчала. Она хорошо знала мужа.
Дед посадил сына и дочку на колени и стал их подкидывать, имитируя езду на лошади.
Бабка подняла голову и взглянула на них с удивлением. За последние полгода у мужа еще не бывало такого хорошего настроения.
— Жена, — сказал он, заметив ее удивление, — завтра воскресенье, день охоты, как ты только что сказала… В этом я, пожалуй, последую твоему совету… Что же до веселости, то, будем надеяться, придет когда-нибудь и ее черед.
И Жером Палан потер руки.
— Вот видишь, я уже начинаю веселеть.
Бабка поразилась такому необычайному возбуждению мужа.
— Ну-ка, жена, — сказал тот, — налей-ка мне глоточек можжевеловой! Давненько не брал я в рот спиртного.
Бабка поставила перед мужем ликерную рюмку.
— Что это? — воскликнул мой дед. — Подавай-ка нам фужер! Я хочу наверстать упущенное!
Видя замешательство жены, дед спустил детей на пол, поднялся и взял себе сосуд по аппетиту.
Он трижды протягивал его жене, и та трижды по его настоянию наполнила фужер до краев.
— Жена, — сказал дед, — завтра воскресенье. Более того: 3 ноября, день святого Губерта. И я решил полностью последовать твоим указаниям. Я поднимаю этот бокал в честь святого, пожелав ему вечной славы в этом и другом мирах… И посмотрим, какую дичь он нам пошлет в знак благодарности. И ее, жена — какой бы она ни была! — мы не продадим, а съедим дома, всем семейством!.. Согласны, дети?.. Если да, то скорее скажите, дорогие крошки, чего вам хочется больше всего?