А Лоппи совсем не хотелось царствовать. Он сытно завтракал и обедал, и дальше этого его желания не шли. Сильнее же всего Лоппи жаждал покоя. Но хорошо понимал, что покоя ему не видать, если не подчинится капризам своей прекрасной половины. Почесал Лоппи голову, повздыхал, даже, говорят, поворчал немного, но всё же отправился в путь. Придя к пруду, он ласково позвал друга.
Высунулась из воды чёрная клешня и послышался голос: „Зачем пожаловал, братец?“, а Лоппи стоял и молчал, устрашённый дерзостью просьбы. Наконец ответил:
— Мне-то ничего не надо. Чего мне желать? А вот жена тяготится положением баронессы…
— Чего же: ей надо?
— Ах, она хочет быть королевой, — пробормотал Лоппи.
— Хо-хо, — затрясся рак. — Вам с ней повезло, что ты спас мне жизнь. Потому я выполню её желание. Приветствую тебя, супруг королевы! Да преисполнится радостью твоя жизнь!
Вернулся Лоппи домой и вместо замка увидел дворец. Лакеи, камергеры и пажи мчались во все стороны, торопясь исполнить повеления своей владычицы.
— Благодарение Богу! — сказал дровосек. — Наконец-то я найду покой! Мазикас забралась на самый верх, выше карабкаться некуда, вокруг неё полно народу в услужении, значит, я могу спокойно почивать и не бояться, что она меня разбудит.
Нет ничего более хрупкого, чем счастье королей. И королев тоже. Едва прошло два месяца, и Мазикас посетил новый каприз. Она послала за Лоппи.
— Я устала быть королевой, — сказала она. — Мне до смерти надоели глупые комплименты придворных. Я хочу править свободными людьми. В последний раз ступай к волшебнику и заставь его выполнить моё желание.
— Если корона тебя не устраивает, то что же?! — вскричал Лоппи. — Неужели ты желаешь быть самим Богом?
— Почему бы и нет? — холодно отозвалась Мазикас. — Разве от этого мир будет хуже управляем?
Услышав такое богохульство, Лоппи в ужасе уставился на жену. Бедная женщина, очевидно, выжила из ума. Он пожал плечами.
— Как ты: ни настаивай, — отрезал Лоппи, — я не потревожу волшебника этой глупостью.
— Посмотрим, — Королева разъярилась. — Ты забыл, кто я такая? Немедленно повинуйся или тебе отрубят голову.
— Сейчас же побегу со всех ног, — заверил её дровосек, а про себя подумал: „Какая разница от кого принимать смерть — от жены или от волшебника? К тому же волшебник ещё, может, и смилостивится“.
Он пошёл, шатаясь словно пьяный, и сам не понял, как добрёл до берега. Помедля, Лоппи прокричал в отчаянии:
Ответа не последовало. Пруд оставался недвижим. Тишина… Даже мух не слышно. Вторично позвал Лоппи — на сей раз и эхо не откликнулось. Охваченный ужасом, Лоппи крикнул в третий раз.
— Зачем пожаловал? — резанул голос.
— Мне-то ничего не надо. Чего мне желать? Это королева, моя жена, заставила меня.
— И чего ещё ей нужно?
Лоппи упал на колени.
— Простите меня, в том нет моей вины! Она пожелала быть Богом.
Рак наполовину вылез из воды и, грозя Лоппи клешнёй, прогремел:
— Твою жену следовало бы посадить в тюрьму, а тебя, дурня, — повесить. Жёны творят глупости благодаря трусливым мужьям. Убирайся в свою конуру, босяк, в конуру!
И в такой ярости нырнул рак в воду, что она зашипела, точно в неё погрузили раскалённую сталь.
Лоппи упал лицом на землю, словно поражённый молнией. Потом, опустив голову, побрёл домой, и до чего же знакомой показалась дорога — лесной опушкой мимо чахлых берёзок, по жухлому мху, между обмелевших прудов со стоячей водой. А вот и знакомая лачуга, и была она куда более убогой, чем прежде.
Что теперь сказать Мазикас и чем её утешить? Но не долго Лоппи предавался грустным мыслям — из лачуга выскочила сущая ведьма в отрепьях о бросилась ему на шею, стремясь задушить его.
— Ага, заявился, изверг! — вопила Мазикас. — Это по твоей тупости мы разорились. Это ты рассердил своего проклятого рака. Так и должно было случиться — ты никогда меня не любил ничего для меня не сделал, ты — себялюбивый негодяй! Умри же!
И она бы выцарапала Лопни глаза, не сумей он с превеликим трудом удержать её руки.
— Осторожнее, Мазикас, успокойся. Не изводи себя.
Но было поздно — внезапно у Мазикас вздулись вены на шее, побагровело лицо, она отпрянула назад, вскинула руки и рухнула на землю. Её убил гнев.
Лоппи оплакал жену, как и полагается всякому порядочному супругу. Он схоронил её под величавой елью. Над могилой поставил камень и обнёс место изгородью, чтобы звери не потревожили прах. Выполнив печальный долг, Лоппи вернулся домой и постарался обрести прежний покой.
Но его охватило отчаяние, он не мог жить один.
— Что мне делать? Что со мною станется? — причитал Лоппи. — Вот он я, одинокий, покинутый, сам себе в тягость. Кто будет за меня думать, решать, говорить и делать, как поступала моя любимая жена? Кто разбудит меня десять раз за ночь и напомнит, чем я завтра должен заняться? Я лишь тень без души, живой труп. Жизнь моя отлетела вместе с возлюбленной Мазикас. Мне остаётся только умереть.
Слова его оправдались, В начале зимы проходивший лесом крестьянин увидел лежавшего на снегу человека. То был Лоппи. Он уже неделю как умер — от холода, голода и горя. Поблизости не оказалось ни друга, ни соседа, чтобы закрыть ему глаза. Закоченевшие пальцы сжимали шило — им Лоппи процарапал на камне последние слова, обращённые к той, кто была усладой его жизни:.
САМОЙ ЛУЧШЕЙ
ИЗ ЖЁН ОТ
САМОГО БЕЗУТЕШНОГО
ИЗ МУЖЕЙ
ПРИНЦ-ПУДЕЛЬ
Новая волшебная сказка Лабулэ[12]
Г. Эдуард Лабулэ достаточно известен как французской, так и нашей читающей публике в качестве даровитого профессора и блестящего публициста либеральной орлеанистской оппозиции, Лекции его живы, остроумны и эффектны; журнальные статьи бойки и дельны; но лучше лекций и статей, лучше серьёзных сочинений и лёгких политических брошюр ему удаются произведения совершенно особого рода, того рода, который можно назвать политическою сказкою. У Лабулэ хватает фантазии и творческой силы как раз настолько, насколько это нужно, чтобы набросать вереницу лёгких, живых и ярких, пёстрых и разнообразных арабесков, в которые облекается задорная мысль автора и из-за которых она с полным успехом бьёт в глаза самым недогадливым и смиренным читателям.
Фантастический рассказ Лабулэ „Париж в Америке“ года три тому назад привёл в восторг читающую публику и выдержал в самое короткое время баснословное число изданий. На моём экземпляре выставлено четырнадцатое издание, и очень может быть, что оно не было последним.
С ноября прошлого года в еженедельном журнале Revue Nationale начала печататься другая политическая сказка Лабулэ, Le prince-caniclie — Принц-пудель. Эту сказку мы теперь сообщаем читателям, отчасти в переводе, отчасти в извлечении. Она ещё не кончена в подлиннике, и нам придется печатать еб в нескольких нумерах нашего журнала, если только продолжение и окончание ей по занимательности содержания и по живости изложения не уступят началу.
И Париж в Америке, и Принц-пудель очень тонко, очень остроумно, и главное — очень живо и удобопонятно выставляют на вид и осмеивают крупные неудобства современных французских порядков и те жалкие слабости в характере великой нации, благодаря которым эти порядки, со всеми своими неудобствами, могли укорениться и до настоящей минуты пользуются если не восторженным сочувствием, то, по крайней мере, благосклонною терпимостью пассивного большинства.
Критика Лабулэ не стремится блистать глубиною захвата. Лабулэ критикует то, что своим безобразием мозолит глаза всякому, и критикует так, что самый трусливый проприетер не назовёт его ни коммунистом, ни проповедником анархии. Он нападает постоянно на суетливость и излишнюю заботливость правительства, на его вмешательство в такие дела, которые шли бы гораздо успешнее, если бы были предоставлены своему естественному течению, на вредное обилие чиновников, на административный произвол, на мелочную и стеснительную регламентацию, при которой плодотворная инициатива и смелая предприимчивостъ частных лиц становятся почти невозможными. Он нападает далее на тщеславие французов, на их близорукое самодовольство, на их пристрастие к военной славе, на их разорительную любовь к шуму и блеску великолепных празднеств и на их плачевную способность удовлетворяться громкими словами и эффектными политическими выходками. Именно то обстоятельство, что Лабулэ обгоняет недалеко сознание своих читателей, именно оно-то и содействует в значительной степени успеху его лекций, статей и политических сказок. Всякому французу приятно смотреться в то зеркало, которое держит Лабулэ, потому что всякий, смеясь над собою, самым фактом своего смеха убеждает себя в том, что он смеётся над соседом, оппонирует правительству и сам нисколько ни в чём не повинен.
12
Под таким названием в журнале «Отечественные записки» за 1868 год публиковалась сатирическая сказочная повесть Э. Лабулэ, высмеивающая порядки Наполеона III. Текст на русском языке в переводе Д. И. Писарева печатался почти одновременно с французским. Мы сохранили особенности стиля переводчика и его предисловия. (Прим. ред.).