Велел он подать Лесовику лучшие яства и самый хмельной мёд, постелить мягко, умастить маслами да гусельками развлечь. Наелся Лесовик, напился и нежится на подушках. А Большая Рыба тут как тут: скажи да скажи ему, чего такого самого дорогого нет в его царстве.
– Ладно, твоя взяла, – отвечает Лесовик. – Открою тебе секрет. Да только боюсь, съешь ты меня, Большая Рыба! Уж больно хорошо откормил. Мы вот как сделаем. Когда придёт тебе время уснуть на триста лет и будешь ты уже засыпать, я шепну тебе на ухо тайну, а потом уйду. А когда проснёшься, то будешь знать, чего нет в твоём царстве.
Нечего делать, согласился Большая Рыба.
Вот время подходит, хозяин спать-почивать собирается, а Лесовик подле него сел. Большая Рыба глаза зажмурил и лежит, не шелохнётся: притворился, будто спит.
Лесовик и спрашивает:
– Спишь ли, Большая Рыба?
– Сплю, – отвечает, – сплю.
– Ой, врёшь! Спи шибче.
Большая Рыба сильнее жмурит глаза. Лесовик опять:
– Спишь ли, Большая Рыба?
Большая Рыба молчит.
Лесовик тогда говорит:
– А раз спишь, возьму-ка да и выколупаю вот этот камешек из твоей чешуи.
Испугался Большая Рыба:
– Не трожь!
– Так ты ещё не спишь, что ли? А ну, спи шибче.
Тут время пришло, и Большая Рыба уснул, только пузыри пошли. Бросился тогда Лесовик к трону, где вились в танце двенадцать змеек, отыскал единственную, у которой не хватало чешуйки. А она уж сама к нему ластится, шею обвивает, ползёт под рубаху. Обрадовался Лесовик, обнял жену крепко-крепко, а она раз – и укусила его в самое сердце.
Пропал тут Лесовик, и Большая Рыба спал крепко ещё триста лет, довольный тем, что получил самое дорогое. Ведь нет ничего для человека дороже его жизни.
С той поры, сказывают, не видать ни Лесовика, ни его жены-змейки. Да и то студёное озеро пойди сыщи! Сгинуло оно, никому не открывается. Зато стали примечать в ближних лесах диво дивное, незлобивое. Ходят рядком, говорят ладком девушка да парень – оба статные, собой пригожие, а волосы у них зеленей весенней травы, а глаза прозрачней ключевой воды. Коли спросишь их, чьих будут, говорят так: «Родились мы от матушки с батюшкой, от воды и травы, а воспитала нас девица-старица и дала наказ. А что за наказ, то не про вас. Иди, мил человек, своей дорогой и змеек в лесу не трогай».
Живочка
Давнее было времечко, спокойное, как степная река. Текло, перекатываясь волнами, к разливному устью. Сонная трава по берегам кормила всё живое впрок, готовила юный мир к смутному будущему.
В ту пору жила одна старушка. Скромно доживала свой век в избе на краю деревни у самого погоста, будто давно сдружилась со смертью. Но подруга не спешила на огонёк её жизни – всё скрипела костьми где-то рядом, а в дверь не стучалась. Во всякое утро, просыпаясь, думала старушка: «Вот бы смерть прибрала поскорее».
Одно только мешало уйти с лёгким сердцем: прожила она долго, а детей не нажила.
Раз выдалось дождливое тёплое лето, полное грибов и ягод, и старушка, что ни день, приносила из леса полную корзину. Однажды подалась – а лес пустой. Долго плутала, вороша палкой траву, все глаза проглядела – нет ягоды, как в землю ушла. Думала уже домой ни с чем поворачивать, как вдруг слышит: не то птица по-человечьи плачет, не то девица, как птица, поёт.
Пошла старушка на голос и оказалась на поляне, красной от ягод. Ягода вся как на подбор: крупная, сладкая, точно дикий мёд. А над поляной кружит птичка, да не простая. Солнце играет в её прозрачном звонком тельце, и вся-то она сияет, вся переливается.
Подивилась старушка эдакому чуду. Дай, думает, приманю. Нарвала ягоды и на ладони протянула. Птичка, будто никогда людей не знала, бесстрашно слетает в руку. Пригляделась старушка: вся она стеклянная, прозрачная, как лёд, даже косточки видно, а ягоду пьёт и от сока понемногу румянится. Как напилась, так заалела грудка, заволновалась – и разлилась птичка песней. Легко и пусто стало на душе у старушки от той песни. Никак ты смерть моя, думает. Вот и ладно, давно пора.
Посадила старушка птичку в корзину, набрала ей побольше ягод, прикрыла платком и понесла в избу. Радуясь, что помирать скоро, затопила баню пожарче, расплела долгую косу, выпарилась на славу, вымылась в семи водах. Вот закончила и пошла проведать, что там птичка. Открывает корзину – пусто. Растаяла, бедная, только стеклянные косточки остались. Взяла их старушка, увязала в платок, поплакала немного да и схоронила на погосте.
Ночью ветер выл под окнами, будто стая волков свадьбу играла. Старушка глаз не сомкнула до самой зари. Тревожно ей было, страшно: что-то теперь будет? Саму смерть зарыла – как людям в глаза смотреть? Вся измучилась, извелась. Едва небо посветлело, она уж на ногах. Глядит: идёт к избе девица, статная да ладная, только бледная – аж просвечивает. И ни цвета в ней будто, ни жизни. Идёт как есть, без платья, замызганным тряпьём прикрывается. Пригляделась старушка, а это её платок.