Меня вдруг разобрала злость. Я неожиданно припомнил все обстоятельства нашей поездки: и “ГТС с запасом топлива”, и “питание и форму”, и дом с мухами. Вспомнил, как мы охраняли эти ебучие болота, как ссорились с местными, как сидели с помповым ружьем у слухового окошечка на чердаке. И так мне стало от всего этого досадно, что я вышел вперед и заявил:
— Нам ваш директор не указ! Мы подчиняемся только нашему куратору из Комитета, так что идите куда подальше со своими требованиями! Мужики от такой наглости только рты пооткрывали, и тогда я говорю:
— Могу написать вам бумагу, что вашу рекомендацию насчет прекращения нашей деятельности мы слышали. Идет?
— Ах ты… — взбеленился поначалу мой собеседник, но затем подумал немного и махнул рукой: —Хер с вами, пишите что хотите! На том и порешили.
На четвертый день подошли к концу запасы “Примы”, так что мы были вынуждены перейти на самокрутки из махорки местного производства. Ее у нас было еще преизрядно: в привезенном Костяном из Ручьев пакете оставалось не менее половины. К сожалению, кончилось не только сигареты — в закромах осталось лишь двести граммов уксуса да полкило слежавшейся соли. По счастью, на поле возле нашего дома принялись резать коров, так что мы упросили местных мужиков слить несколько ведер крови в сорокалитровый бидон. Поставив бидон на печь, мы сварили кровь с солью, получив около двадцати килограммов рассыпчатой коричневатой субстанции, отдаленно напоминающей по вкусу говяжью печенку.
Теперь наш рацион выглядел так: сдобренный брусничными листьями кипяток и вареная кровь с уксусом (половина чайной ложки на брата, ответственный за выдачу — Максим Браво) на завтрак, морс из клюквы и обжаренная кровь с уксусом на обед, отвар из еловых лап и запеченная на сковороде кровь на ужин.
Зарядили проливные дожди, так что мы целыми днями только и делали, что курили махорку да играли в “козла”. Летели дни, наполненные воем ветра и барабанными ударами дождя по крыше — треснувшая печь дымила, потолок потихонечку протекал.
Весь мир как будто сжался до размеров закопченной, оклеенной подмокшими обоями комнаты: грязная печь, груда тряпок в углу, провалившийся местами пол и бидон с кровью. Последняя вскоре приелась до такой степени, что даже уксус не помогал. Я не мог без содрогания смотреть себе в миску и во время еды закрывал глаза, но через пять дней вареная кровь начала тухнуть, и от этого способа стало мало толку.
Не знаю, пробовал ли кто-нибудь из вас тухлую кровь? Никакие слова не в силах описать это сложное, затрагивающее все системы восприятия чувство. Передать её мерзкий вид, напоминающий комья коричневой слизи, ее трупный запах и ни с чем не сравнимый гнилостный вкус. Уксус по сравнению с этим кажется небывалым нектаром, а аромат махорки возносит человека до самых небес.
Однажды утром Строри, получивший от стоящего у плиты Панаева свою миску, вцепился руками в волосы и принялся раскачиваться на стуле с выражением непереносимого страдания на лице. Так он провел с десяток секунд, а затем встал и решительно отодвинул миску подальше от себя.
— Что с тобой? — спросил у него я. — Что-то не так?
— Я… — начал Костян голосом ветерана, только что вернувшегося домой с долгой и опустошительной войны. — Я устал от крови!
Шел девятый день нашего пребывания в Сосново, а от Крейзи не было ни слуху, ни духу. Все чаще можно было услышать осторожные и как бы шутливые разговоры о том, как мы будем здесь зимовать, вот только смешно уже не было. Так что когда вареная кровь окончательно протухла, мы решили из Сосново бежать.
Для этого Строри пошел в дом к проживающей неподалеку еврейской семье и стал набиваться в работники — за малую плату и за кое-какие харчи.
— Кровлю можем перекрыть, — авторитетно заявил он, — или забор поправить. Ваш-то совсем прохудился! Много не возьмем: нам бы поесть, да денег на автобус до Локни. Спрошено — отвечено, только вот условия найма показались нам несколько тяжеловаты. За стоимость четырех автобусных билетов до Локни, ведро картошки, поллитру самогона и буханку хлеба хитрые евреи потребовали от нас вот что.
Нужно было отправиться в лес (то есть в охранную зону заповедника), срубить там около двухсот лесин (толщиной в самой тонкой части не менее чем в руку), ошкурить их и положить в штабель сушиться. Затем следовало выкопать по периметру участка тридцать восемь ям глубиной самое меньшее по полтора метра. В них надо было установить столбы (их тоже надо принести из лесу), низ которых предполагалось укрепить принесенными с другого конца деревни камнями. Затем мы должны были повыковыривать из кучи гнилых досок все гвозди, распрямить и с их помощью сделать вокруг еврейского участка настоящий часткол. Но Строри даже бровью не повел, когда выслушал эти условия.
— Все сделаем в лучшем виде, — заявил он. — Только еду и выпивку пожалуйте вперед, а то мы работать не сможем: не ели очень давно! Давайте харчи, и завтра с утра мы примемся за работу! Но наши наниматели не хотели ничего давать вперед, и тогда Строри говорит:
— Не хотите — как хотите. Придется нам к Мусе на работу проситься. Он хозяин видный, с ним голодным наверняка не останешься!
Угроза подействовала, и к обеду у нас в доме появились самогон, картошка и хлеб. Кроме того, нам достались две луковицы, три морковки и несколько соленых огурцов. Так что мы наелись как следует, выпили самогону и разомлели. Мы со Строри сидели на лавке, а Браво с Панаевым расположились на лежаках по разные стороны стола. Вскоре между ними вышла вот какая история.
— Эй, Тень! — крикнул Браво. — Хочешь огурцов?
— Хочу, — отозвался Панаев, которому из-за стола не видно было хитрое выражение лица Браво. — Давай!
Тогда Браво взял миску с нарезанными огурцами и запустил ее по дуге, целясь на голос. Миска взмыла вверх и через секунду приземлилась Панаеву на лицо, залив ему глаза крепким огуречным рассолом. И пока Тень промаргивался, Браво отправил в полет массивную металлическую кружку. Взлетев к потолку, кружка на какое-то время зависла в верхней точке своей траектории, а затем стремительно спикировала вниз. Бросок вышел, что надо: Максим умело подкрутил кружку, и она ребром сломала Панаеву нос.