Варвара Александровна чуть не заплакала от волнения, глаза ее увлажнились и просияли в лучах свечей, как весеннее небо, опрокинутое в озеро. Довольный произведенным эффектом, Лермонтов расхохотался, выказывая странность своей натуры: самая глубокая мысль или чувство не поглощали его всего, а всегда оставалось в его восприятии лазейка для усмешки или шутки, это отдавало, с одной стороны, ребячеством, к чему Варенька привыкла, с другой же - преждевременной взрослостью, когда ум и наблюдательность берут верх над детской непосредственностью.
- Это же не ваши стихи, - наконец Варвара Александровна коварно улыбнулась, зная, как его задеть. - Это Пушкин.
- Мои, - вздохнул Лермонтов. - Они весьма слабы, хотя в них все правда.
- Когда любят стихами, никогда не знаешь, где чувство, а где говорит вдохновение, что, конечно, чудесно, но до меня не относится, - быстро проговорила Варвара Александровна, и между ними начался разговор, сбивчивый, горячий, когда слова чаще заменяются улыбкой, движением рук, - они вообще мало говорили между собою, поскольку взгляда, его шума и беготни вокруг нее уже было достаточно.
3
Пристали дети к барышне, как привыкли дразнить ее, но она лишь засмеялась вместе с ними. Взошел Лермонтов с книжкой в руках, она и на него взглянула той же ласковой улыбкой, просиявшей еще ярче, и он чуть не выронил книжку, но сделал вид, что это Аким Шан-Гирей, его троюродный братец, сбил с его рук книгу и погнался за ним, приговаривая: "Уродинка? Да она светла и умна, как день! Она просто восхитительна!"
- Так что же бежишь от нее? - остановился Шан-Гирей.
- Чтобы не броситься ей на шею, - пробормотал Лермонтов.
- Ах, Мишель, вот в кого ты влюблен! Я так и знал. А все думают...
- Не суди о том, чего не понимаешь, Шан-Гирей. Ты еще ребенок, - пощекотал по голове братца Лермонтов и отступился, задумываясь. И вдруг легкое дуновение воздуха заставило его поднять голову - Варвара Александровна стояла перед ним.
- Вы шли разве не ко мне? - спросила она, опуская глаза.
- Да.
- А погнались за Шан-Гиреем? То-то и оно.
- А что такое?
- Мишель, можно вас спросить...
- Да, Варвара Александровна, я рад, что вы заговорили со мной.
- Будто я с вами не разговариваю. Мне кажется, если случается, только с вами я разговариваю. Ведь просто болтать с кем-либо я не умею.
- Да и я только с вами и разговариваю, а просто болтать - это уж с кем угодно.
- Был бы повод для шуток.
- Да.
- А со мной шутить вы не любите.
- Демон не любит шутить. А для него вы - испанская монахиня. Создание прелестное и пресерьезное.
- Кстати, о ней я и хотела спросить. Во мне вы видите испанскую монахиню, а в себе Демона с его полетами по небу и одиночеством?
- Если в Фаусте, средневековом чернокнижнике, Гете видел свои порывы и сомнения...
- Не значит ли это, Мишель, что вы неравнодушны ко мне?
- Разумеется, да. Что за вопрос!
- А как же другие ваши увлечения на моих глазах, по крайней мере, на слуху?
- Мои увлечения?
- Стихи в альбомах то одной, то другой барышни.
- Это же все шутки. А с вами я не шучу. Вокруг вас есть особое пространство, как отверстые небеса над горами Кавказа, где я впервые полюбил...
- Когда же это было? - с изумлением спросила Варвара Александровна.
Они прохаживались по гостиной большого дома Лопухиных на Молчановке, где по соседству жил Лермонтов у бабушки своей Елизаветы Алексеевны Арсеньевой.
- Мы были большим семейством на водах Кавказских: бабушка, тетушки, кузины. К моим кузинам приходила одна дама с дочерью лет девяти. Я ее видел там. Я не помню, хороша собою была она или нет. Но ее образ и теперь еще хранится в голове моей; он мне любезен, сам не знаю почему, - Лермонтов, вообще скрытный, заговорил неожиданно для самого себя с видом воспоминания.
- Да.
- Один раз, я помню, я вбежал в комнату; она была тут и играла с кузиною в куклы: мое сердце затрепетало, ноги подкосились. Я тогда ни об чем еще не имел понятия, тем не менее это была страсть, сильная, хотя ребяческая: это была истинная любовь: с тех пор я еще не любил так.
- Нет?
- О! сия минута первого беспокойства страстей до могилы будет терзать мой ум!
- Терзать?
- И так рано!.. Надо мной смеялись и дразнили, ибо примечали волнение в лице. Я плакал потихоньку без причины, желая ее видеть; а когда она приходила, я не хотел или стыдился войти в комнату...
- Кто это?
- Я не знаю, кто была она, откуда, и поныне мне неловко как-то спросить... о ней. Посмеются, не поверят в ее существование - это было бы мне больно!.. Белокурые волосы, голубые глаза, быстрые, непринужденность - нет; с тех пор я ничего подобного не видал или это мне кажется, потому что я никогда так не любил, как в тот раз, - Лермонтов забегал вокруг, готовый, кажется, вскочить на стол. - Горы Кавказские для меня священны... И так рано! в десять лет! о, эта загадка, этот потерянный рай до могилы будут терзать мой ум!.. иногда мне странно, и я готов смеяться над этой страстию! Но чаще - плакать.
- Все это чудесно. Это ваш дар поэта, - сказала Варвара Александровна. - Одного не могу понять, почему все это вас должно терзать, когда это составляет счастие вашего детства?
- Когда счастие - загадка, ум пытается отгадать ее, постичь, - пожал плечами Лермонтов. - Говорят (Байрон), что ранняя страсть означает душу, которая будет любить изящные искусства. Я думаю, что в такой душе много музыки.
- Конечно!
- Когда я был трех лет, то была песня, от которой я плакал: ее не могу теперь вспомнить, но уверен, что если б услыхал ее, она бы произвела прежнее действие. Ее певала мне покойная мать.
- Тебе было три года, когда она умерла, - заговорила Варвара Александровна полушепотом, неприметно переходя на "ты".
- Да. Я помню, но без слов.
- Одна музыка.
- Да. Это звуки небес. Ты, как ангел, причастна к ним. Вокруг тебя ореол, в котором и песня матери, и первая любовь вновь внятны душе моей, но без слов, как песня ангела.
- Песня ангела?
- Вот же послушай.