- Но по руке я еще лучше гадаю, - сказал он, - дайте мне вашу руку, и увидите.
Екатерина Александровна протянула руку, и он серьезно и внимательно стал рассматривать все черты на ладони, но молчал, как впоследствии писала она в своих воспоминаниях, не очень достоверных, хотя бы потому, что многие стихотворения поэта, написанные позже, она приводит как посвященные ей.
" - Ну что же? - спросила я.
- Эта рука обещает много счастия тому, кто будет ею обладать и целовать ее, и потому я первый воспользуюсь. - Тут он с жаром поцеловал и пожал ее.
Я выдернула руку, сконфузилась, раскраснелась и убежала в другую комнату. Что это был за поцелуй! Если я проживу и сто лет, то и тогда я не позабуду его; лишь только я теперь подумаю о нем, то кажется, так и чувствую прикосновение его жарких губ; это воспоминание и теперь еще волнует меня, но в ту самую минуту со мной сделался мгновенный, непостижимый переворот; сердце забилось, кровь так и переливалась с быстротой, я чувствовала трепетание всякой жилки, душа ликовала. Но вместе с тем, мне досадно было на Мишеля: я так была проникнута моими обязанностями к Лопухину, что считала и этот невинный поцелуй изменой с моей стороны и вероломством с его.
Я была серьезна, задумчива, рассеянна в продолжение всего вечера, но непомерно счастлива!"
Вместе с тем она все-таки ожидала приезда Лопухина, готовая выйти за него замуж без сильной любви, но с уверенностью, что будет с ним счастлива, как прямо наконец заявила на балу у адмирала Шишкова, каковой почитал себя патриархом российской словесности. Лермонтов танцевал с нею, все более впадая в грусть; он достиг своей цели, прояснил положение вещей и теперь надо было подумать о развязке.
Увидевшись с Алексисом, толстым и румяным, всегда серьезным и степенным, Лермонтов решил и того вывести на чистую воду. Предавшись воспоминаниям о юношеских шалостях, они принялись хохотать и без всякой причины.
- Алексис! Говорят, ты приехал свататься?
- Ха-ха-ха! - Лопухин не отрицал и не подтвержал, но, заразившись настроением друга, лишь хохотал.
- Не могу утверждать, что тебя уж очень ожидают. Может быть, просто не в курсе относительно твоих намерений?
- Ха-ха-ха! Я сам не уверен относительно моих намерений!
- Сохрани боже! - воскликнул Лермонтов посреди хохота. - Эта женщина - летучая мышь, крылья которой зацепляются за все встречное.
- Да, особенно если она распустит свои пышные волосы, - смех заразителен, Алексис расхохотался еще пуще.
- Было время, когда она мне нравилась...
- Как же! Как же! Я помню! Мишель, как ты страдал! Ха-ха-ха!
- Теперь она почти принуждает меня ухаживать за нею...
- Это я знаю по себе, - хохот друзей, точно вернувшихся в детство, продолжался.
- Но, не знаю, есть что-то такое в ее манерах, в ее голосе грубое, отрывистое, надломленное, что отталкивает; стараясь ей нравиться, находишь удовольствие компроментировать ее, видеть, что она запутывается в собственных сетях.
- Как! Она принялась за тебя, Мишель?! - Лопухин заморгал. - Отвергнув тебя в студенческой куртке, нашла завлекательным в гусарском мундире? О, женщины!
- Мы с тобой соперники, друг мой! Я поклялся m-lle Catherine вызвать тебя на дуэль, если она отдаст предпочтение тебе.
- И она поверила?
Хохот друзей усилился до предела.
Лермонтов не отправился с Лопухиным к Сушковой, как поступили бы друзья, если бы молодая женщина не проявляла притязаний на каждого из них, с визитами являлись они в разное время; едва выходил один, входил другой; дядя и тетушка принимали Лопухина как возможного и желанного жениха, при этом не спускали с них глаз; на Лермонтова не обращали внимания, какой это жених рядом с Лопухиным? Он прибегал, как сосед, приносил книги, болтал с барышнями в их комнате.
Лопухин не имел доступа в дома, где на балах встречались и танцевали Екатерина Александровна и Лермонтов; ему позволялось лишь посмотреть на разодетую для бала девушку перед ее выездом из дома. Лопухин, полагая, что его друг лишь развлекается своим молодечеством гусара, а сердце Катрин принадлежит ему, попросил у нее позволения переговорить с ее родными, ради чего и приехал.
- Могу ли я объясниться с вашими родными? - спросил он
- Ради бога, подождите, - сказала она с живостью.
- Зачем же ждать, если вы согласны? - удивился он.
- Все лучше.
Как лучше? Отчего лучше? И ревность закралась в его сердце.
- С кем вы танцевали на балу у генерал-губернатора? - спросил Лопухин на другой день, как провожал ее, разряженную, до саней.
- С кем? С Лермонтовым, - отвечала рассеянно Екатерина Александровна.
- Не может быть.
- Отчего же?
- Я сидел допоздна у него, он лежал в постели больной.
- Значит, к мазурке выздоровел и явился на бал, как обещал.
Лопухин, серьезный и степенный, начал терять терпение, но и Екатерина Александровна - с ним, по сути, заблудившись в двух соснах. Она даже обрадовалась, когда он уехал в Москву, так и не объяснившись. Но тут ее ожидало нечто непостижимое. В присутствии ее дяди и тети принесли письмо, написанное явно рукой Лермонтова, но с клеветой на него, мол, он такой-то, лишь погубит ее. Они бы и не догадались, о чем и о ком речь, если бы не Лиза. Она думала, что письмо лишь заставит Лермонтова объясниться, - а ему отказали от дома. Екатерина Александровна была в полном недоумении и смятеньи. Зачем она не привечала Лопухина, зная, что он приехал свататься, а всецело отвлеклась на Лермонтова, который и мал ростом, и некрасив, и небогат, с умом, полным сарказма? Это было какое-то наваждение.
Теперь она уверила себя, что любит его, и он ее любит; она все ощущала его поцелуй в ладонь. Ничего подобного она не испытывала с Лопухиным, хотя ведь, бывало, он целовал ей руку. Страсть - сила, которой покоряешься, и это счастье. Это любовь, родные не могут запретить ей любить и быть любимой. В конце концов, нельзя же разом терять двух женихов!
На балу у госпожи К., где они с Лермонтовым встретились впервые в Петербурге, Екатерина Александровна искала глазами его, полагая, не принятый у нее дома, он бросится к ней. Нигде его не было. Вынужденная танцевать - не с ним, Екатерина Александровна невольно оглядывалась. Лермонтов вошел в ярко освещенную залу и прошел мимо нее. Он был весел и разговорчив с другой, ее соперницей, тоже влюбленной в него. Невысокого роста, широкоплечий, он не был красив, но почему-то внимание каждого, и не знающего, кто он, невольно на нем останавливалось, а взгляд его прямо зачаровывал, конечно, женщин, и она это знала теперь по себе.
Екатерина Александровна не хотела верить своим глазам и подумала, что он просто проглядел ее. Кончив танцевать, она села на самое видное место и стала пожирать его глазами. Вдруг глаза их встретились, она улыбнулась, - он отворотился. Это уже было слишком. Точно аноним оклеветал не его, а ее. Стараясь сохранить беспечно-равнодушный вид, Екатерина Александровна направилась в уборную, за нею тотчас последовали ее бальные приятельницы. Лермонтов все это заметил, задумался, хотел уйти и остался.
В мазурке приятельницы Екатерины Александровны беспрестанно подводили к ней Лермонтова.
- Вы несправедливы и жестоки, - сказала она ему.
- Я теперь такой же, как был всегда, - холодно отвечал Лермонтов.
- Неужели вы сомневаетесь в моей любви?
- Благодарю за такую любовь!
Он довел ее до места и, кланяясь, шепнул ей: "Но лишний пленник вам дороже!"
Прошло несколько вечеров, Екатерина Александровна всюду являлась, где могла повстречать Лермонтова, танцевала нехотя, с нетерпением и страхом ожидая его увидеть. Ей казалось, она готова встать на колени перед ним, лишь бы он ласково взглянул на нее. Наконец выпал удобный случай. И роковой.
- Ради бога, разрешите мое сомнение, скажите, за что вы сердитесь? - заговорила с беспечным видом, но дрожащим голосом. - Я готова просить у вас прощения, но выносить эту пытку и не знать за что - это невыносимо. Отвечайте, успокойте меня!