Выбрать главу

Стихотворение, на которое обычно не обращают внимания в ряду жемчужин поэта, стало для критика откровением, выражением сущности миросозерцания Лермонтова: "Внутренний, существенный пафос его есть отрицание всяческой патриархальности, авторитета, предания, существующих общественных условий и связей... Да, пафос его, как ты совершенно справедливо говоришь, есть "с небом гордая вражда". Другими словами, отрицание духа и миросозерцания, выработанного средними веками, или, еще другими словами - пребывающего общественного устройства. Дух анализа, сомнения и отрицания, составляющих теперь характер современного движения, есть не что иное, как тот диавол, демон - образ, в котором религиозное чувство воплотило различных врагов своей непосредственности. Не правда ли, что особенно важно, что фантазия Лермонтова с любовию лелеяла этот "могучий образ"...

Отсюда ясно, Лермонтов, который не мог быть западником, не стал бы и славянофилом, он нес в себе более глубокое и всеобъемлющее миросозерцание, которое из-за его ранней гибели оказалось недовоплощенным, с тем ренессансные явления русской мысли и искусства неосознанными. Отсюда также ясно, почему Николай I возненавидел Лермонтова, как не любил Пушкина.

В июне 1841 года  царь, вероятно, узнав о пребывании Лермонтова в Пятигорске, отдает распоряжение держать его в полку, не позволяя даже ему командовать отдельным отрядом отчаянных смельчаков. Это означало: вместо прощения и отставки, ужесточение режима для ссыльного поэта.

Не ведая о том, автор романа "Герой нашего времени", поэм и стихотвоерний, коими зачитывалась вся Россия, сидел за карточным столом напротив Льва Пушкина; шла игра, но вряд ли серьезная, хотя майор, всегда нуждавшийся в деньгах, не прочь был выиграть у молодых офицеров, он среди них ветеран, все равно, что штабс-капитан Максим Максимыч, дослужившийся до майора и приехавший в Пятигорск для лечения, но не степенный, а такой же подвижный и беспокойный, как Лермонтов, с которым они подружились, как братья по Пушкину, по природному и духовному родству.

- Очарователен кавказский наш Монако! - повторял Лев Пушкин, любивший наизусть читать стихи Пушкина, но кто их не знал, теперь он подхватывал экспромты Лермонтова.

- Дальше, дальше, - князь Трубецкой заинтересовался.

Лев Пушкин с живостью повторил:

Очарователен кавказский наш Монако! Танцоров, игроков, бретеров в нем толпы; В нем лихорадят нас вино, игра и драка, И жгут днем женщины, а по ночам - клопы.

Лермонтов расхохотался, эпиграммы его все повторяли вкривь и вкось, но поправлять уже было бесполезно, всяк нес свои запятые и точки. Однако он отозвался:

В игре, как лев, силен     Наш Пушкин Лев, Бьет короля бубен,     Бьет даму треф. Но пусть всех королей     И дам он бьет: "Ва-банк!" - и туз червей     Мой - банк сорвет!

- И в самом деле? Превосходно, Мишель! Ты в карты играешь или сочиняешь стихи? - Глебов весь сиял в эту минуту, освещенный солнцем в окно.

- Сочиняю стихи?  Фи! - улыбнулся Лермонтов, пребывая в благодушном настроении. - Все, как есть! - он присмотрелся к Глебову:

    Милый Глебов,     Сродник Фебов,         Улыбнись,     Но на Наде,     Христа ради,         Не женись!

Все расхохотались; Глебов покраснел и важно сказал:

- Я и не думаю жениться вообще.

- Хочешь соблазнять и соблазняться, а жениться не хочешь. А что я говорю: все, как есть.

- Однако, как нынче жарко, - поднялся с дивана Мартынов, поправляя на себе бешмет. В карты по эту пору он не играл, но следил за игрой с неослабным интересом.

- А, и ты хочешь моего внимания, дружище, - поднял на его глаза Лермонтов.

- Велика честь. Однако избавь, - отступил к двери Мартынов.

- Или ты собрался к Мерлини?

- А если и собрался? Я могу быть всюду, где хочу.

- А знаешь, что произошло у твоей генеральши-вдовы? Она повздорила с княгиней, говорят, из-за Пьера, а я думаю, из-за тебя, - и Лермонтов произнес эпиграмму:

С лишком месяц у Мерлини     Разговор велся один: Что творится у княгини,     Здрав ли верный паладин.
Но с неделю у Мерлини     Перемена - речь не та, И вкруг имени княгини     Обвилася клевета.
Пьер обедал у Мерлини,     Ездил с ней в Шотландку раз, Не понравилось княгине,     Вышла ссора за Каррас.
Пьер отрекся... и Мерлини,     Как тигрица, взбешена, В замке храброй героини,     Как пред штурмом, тишина.

- Лермонтов, это Мерлини, как тигрица, взбешена на тебя! - воскликнул князь Васильчиков.

- Как! Значит, нам, Монго, ожидать штурма?

- Мишель, ты что-то собирался сказать Мартынову, - напомнил Сергей Трубецкой.

- Ах, вот что!

Скинь бешмет свой, друг Мартыш,     Распояшься, сбрось кинжалы, Вздень броню, возьми бердыш     И блюди нас, как хожалый!

Все расхохотались, и Мартынов тоже, но после, вдумавшись, он нашел, что экспромт Лермонтова - весьма злая эпиграмма. Ведь он советовал ему одеться, как хожалый, то есть как в старину полицейские, взять в руки топор на древке.

Тут в комнату вернулся Столыпин и, распоряжаясь, как хозяин, велел убрать карты и сесть за ужин, что тоже всех обрадовало.

- Закатим пир! - воскликнул князь Трубецкой, который, кажется, любил вино больше, чем женщин, и взглянул на Льва Пушкина, который без вина не мог жить.

- На битву и на пир, кто как, а я, друзья, всегда готов, - Лев Сергеевич отозвался тотчас. - И что ж, весь мир таков!

За ужином Сергей Трубецкой, страстный во всем, пил без удержу, Лев Пушкин, по своему обыкновению, понемножку, не стремясь пьянеть, а поддерживая тонус, необходимый для его природы. Лермонтов не отставал от Сержа, но вино мало на него действовало, чем он весьма гордился. Под конец Серж предложил, чтобы завершить пир со славой, выпить все вино из запасов Лермонтова и Столыпина, Глебова и Мартынова, его и князя Васильчикова.

- Хорошо, - сказал Лермонтов. - Но прежде послушайте!

Смело в пире жизни надо     Пить фиал свой до конца, Но лишь в битве смерть - награда,     Не под стулом, для бойца.

Все расхохотались и сочли за благо разойтись. Но карты и вино увлекают молодежь, и сборы у Лермонтова продолжались, при этом экспромты поэта становились все острее. Однажды зашел разговор о Мартынове, ведь все замечали, что он, упиваясь своей красотой, не в себе, хотя и весел, но словно в горячке.

- Ну, что же вы хотите, господа, - сказал князь Васильчиков, - ведь он же не Соломон у нас?

Тут вошел Мартынов, по смеху товарищей угадывая, что речь шла о нем. Лермонтов уставился на него и медленно проговорил:

Он прав! Наш друг Мартыш не Соломон,         Но Соломонов сын, Не мудр, как царь Шалима, но умен,        Умней, чем жидовин.
Тот храм воздвиг и стал известен всем         Гаремом и судом, А этот храм, и суд, и свой гарем         Несет в себе самом.