Ростом Хартли-младший удался в отца; в остальном же они являли миру разительную несхожесть. Широкоплечим Бернарда не назвал бы даже самый записной льстец. Тонкокостный и длинношеий, юноша напоминал болотную птицу, вышагивающую между кочек в поисках зазевавшейся лягушки. Невыразительные черты его лица могли привлечь внимание разве что карикатуриста или отъявленного любителя покритиковать нашу эпоху в целом и современных молодых людей в частности; к тому же, покрасневшие глаза и лихорадочно облизываемые губы уже выдавали в нём будущего запойного пьяницу. И всё-таки нечто нервное и даже отчаянное почудилось Фламбо в резких, немного отрывистых движениях младшего Хартли, в повороте его головы, в странной улыбке, время от времени появляющейся на бледном лице.
— Он похож на мать, не так ли? — улучив минуту, поинтересовался частный сыщик у мистера Траунстайна. Тот, мельком глянув на Бернарда, пожал плечами:
— Внешне вроде бы да, но не характером. По слухам, на леди Хартли скорее походила Друзилла. Сэр Томас рассказывал как-то, что в первые годы после смерти жены он видел её черты в старшей дочери, и это заставляло его страдать ещё сильнее. В общем, не знаю: мои суждения основываются лишь на фамильных портретах да на рассказах членов семьи, а сам я плохо был знаком с их матушкой.
В следующий миг к Леонарду подбежала совсем ещё молоденькая девушка, которую Фламбо неоднократно лицезрел на фотоснимках — Ортанс, младшая мисс Хартли… нет, теперь уже единственная мисс Хартли. Всё-таки невероятно, насколько глубокий след в сердцах людей оставляла Друзилла, покачав головой, подумал Фламбо. Даже после смерти она незримой тенью бродит среди этих людей, заставляя даже незнакомцев ощущать своё присутствие в стенах Хорнтон-лоджа.
Ортанс была высокой, худой и очень бледной девушкой: фамильное сходство с Бернардом в данном случае не вызывало сомнений. Её лицо сторонний наблюдатель, пожалуй, мог бы назвать миловидным, однако всё портила чрезвычайная, почти маниакальная целеустремлённость, блиставшая в бледно-голубых глазах.
— О, Леонард! — вскричала она, крепко ухватив молодого человека под локоть. — Как мило, что вы сумели выбраться сюда в это трагичное для всех нас время.
От сцены веяло такой нарочитостью, дешёвой театральщиной, что Фламбо отвернулся — и обнаружил отца Брауна, с задумчивым видом созерцающего разворачивающееся перед ним действо.
— То ли трагедия, то ли фарс — даже не знаю, что хуже, — Фламбо говорил тихо, обращаясь исключительно к священнику.
— Трагедия, — убеждённо заявил тот. Леонард Траунстайн тем временем поддался почти нескромным просьбам Ортанс и удалился с ней в сад. Отец Браун проводил парочку печальным взглядом и неловко переступил с ноги на ногу:
— Чувствую себя персонажем предыдущей, костюмированной вечеринки, — объяснил он своё смущение. — Хотя, конечно, все нынче облачены в чёрное, а значит, я не слишком-то выпадаю из местной моды… Впрочем, я несправедлив к этим людям. Многие из них горюют по мисс Хартли совершенно искренне и всерьёз полагают, что таким экстравагантным способом выполняют последнюю волю покойной. Идёмте, я покажу вам портрет её матери.
За годы знакомства с маленьким священником Фламбо привык к тому, что мысли отца Брауна совершенно причудливым образом перескакивают с одного предмета на другой. И хотя это немного раздражало, однако впоследствии всегда выяснялось: логическая связь между вещами, на которые падал взгляд священника, имелась, хоть и была порой запрятана невероятно глубоко. Вот почему Фламбо последовал за своим другом, не выказав ни малейшего признака раздражения.
Они поднялись на галерею, расположенную на втором этаже (Фламбо мельком успел удивиться, откуда отцу Брауну известно её местонахождение), и маленький священник остановился перед одним из портретов.
— Леди Амалия Джозефина Хартли, — тихо сказал он. — Вглядитесь в неё, друг мой. Посмотрите ей в глаза.
Портрет был написан в современной манере — нечёткие линии, бесформенные расплывающиеся пятна вместо фона, — однако художник совершенно точно знал своё дело: тёплые серо-голубые глаза женщины, казалось, заглядывали случайному зрителю прямо в душу. Хрупкая, светлая, невесомая фигура, окутанная газовым шарфом, будто лунным сиянием, совершенно не сочеталась с коричнево-бурой мутью за её спиной, но именно в этом контрасте, похоже, и состоял основной замысел живописца.