— Двадцать семь и пятьдесят три.
Он провел пальцем по дну и стенкам коробки, собирая остатки соуса. Облизал бледным языком бледные губы.
— Малышка в больнице, — сказал я.
— Еще темного, — произнес он.
— Чего темного?
— Темного пива. Эрни тоже увлекался. И тоже недопивал. Глаза-то завидущие. Я извлекал эти бутылки из бака — главное, чтоб не опрокинулись и пиво не вытекло.
— Ладно, достану.
— Темное пиво. Сладчайшее из нектаров.
Он икнул, рыгнул, наклонился вперед. Я перевел луч фонарика ему на спину, на два бугра под тонкой тканью пиджака.
Когда приступ прошел и он снова прислонился к стене, я сказал:
— Можно, я приведу к вам одного человека?
— Чтобы подтвердить, что я не мираж?
— Она хорошая.
— Нет.
— Она умная.
— Мне никто не нужен.
— Она сообразит, как вам помочь.
— Ха.
Он смеялся не улыбаясь.
Уже не знаю почему, но меня снова пробрала дрожь.
Он чмокнул и глубоко, со свистом, вздохнул.
— Но я же не знаю, что делать. — Я снова принялся за уговоры. — Эту развалюху; того и гляди, снесут. Вы больны этим поганым артритом. Ничего толком не едите. Я просыпаюсь ночыо и думаю о вас, а у меня есть дела поважнее. Сестренка-то больна. Мы, конечно, надеемся, что она не умрет. Но она может и умереть. Правда.
Он забарабанил пальцами об пол. Пощупал разбросанные везде шарики из костей и меха.
— Мина хорошая. Она никому не расскажет. Она умная. И сможет помочь.
Он замотал головой.
— Чертовы дети.
— Ее зовут Мина, — повторил я.
— Веди. Хоть всю улицу. Хоть весь город.
— Только Мину. Мы придем вместе.
— Дети…
— Как вас представить?
— Что?
— Как вас зовут? У вас есть имя?
— Никто. Мистер Никто. Мистер Кости и мистер Устал. И мистер Артр Ит. А теперь выметайся и оставь меня в покое.
— Как скажете.
Я стал пробираться к двери. Но вдрут остановился.
— Подумайте, пожалуйста, о нашей малышке.
— Что?
— Пожалуйста! Ведь она в больнице. Думайте о ней. Вдруг от этого станет лучше?
Он причмокнул.
— Пожалуйста, — заклинал я.
— Хорошо, — проговорил он. — Подумаю.
Снаружи уже занимался день. Дрозд вовсю распевал на крыше гаража. Все небо было в серо-розово-голубых разводах. Я стряхнул с себя паутину и дохлых мух. Уже на тропинке к дому я услышал уханье совы.
Совы летали низко над садами, тихо и мерно взмахивая крыльями. Я сложил ладони у губ и дунул сквозь щель меж больших пальцев.
А потом на верхнем этаже Мининого дома я различил бледное лицо. И снова поднес ладони к губам.
— Уху. Ух-ух-ух, — донеслось в ответ.
Глава 17
В обед я пришел к ее калитке. Она сидела на лужайке, на расстеленном под деревом одеяле. Вокруг валялись книжки, альбомы, карандаши и краски. В школу я в этот день снова не ходил. И все утро расчищал сад. Папа ремонтировал гостиную: красил потолок, обдирал клочья обоев, готовясь клеить новые.
— А, человек-загадка, — сказала Мина. — Привет-привет.
Книжка у нее на коленях была открыта на изображении птичьего скелета. Она аккуратно перерисовывала картинку в альбом.
— Естествознание учишь? — спросил я.
Она засмеялась.
— Видишь, что из тебя делает школа? Я просто рисую, раскрашиваю, читаю и смотрю на вес вокруг. И чувствую на коже луч солнца и дуновение ветра. Слушаю пение дроздов. Я открыта миру! Ох уж эта ваша школа!
Она взяла в руки томик стихов.
— Слушай.
Она выпрямилась, откашлялась и открыла книгу.
Она захлопнула книгу.
— Это тоже Блейк. Ты хоть знаешь, кто такой Уильям Блейк?
— Нет.
— Он писал картины и стихи. Ходил почти всегда без одежды. И видел ангелов в собственном саду.
Она поманила меня пальцем. Я перелез через низенькую ограду и сел на одеяло рядом с ней.
— Тише, — приказала она. — Замри. Слушай.
— Что слушать-то?
— Просто слушай.
Я прислушался. На Вороньей улице и дальше, к юроду, шумели машины. Еще пели птицы. И ветерок колыхал листву. А потом я услышал собственное дыхание.
— Ну, что ты слышишь?
Я честно ответил.
— Слушай лучше, — велела она. — Глубже. Ты должен услышать тонюсенький, нежный звук.
Я закрыл глаза и вслушался.
— Какой он, этот звук?
— Он над тобой, внутри дерева.
— Как это «внутри»?
— Майкл, ни о чем не спрашивай. Слушай.
Я попытался сосредоточиться на дереве, на ветвях и листьях, на маленьких побегах, которые так и лезли из толстых веток. И услышал, как они шепчутся на ветру.
— Звук идет из гнезда, — шепнула Мина. — Слушай.
Я упорно вслушивался и вот, наконец: тихое попискиванье, далекое, словно из другого мира.
У меня аж дыхание перехватило.
— Слышу.
— Это птенцы.
Однажды различив этот звук, я уже знал его, различал в многоголосном шуме. Теперь я услышу его всегда. И можно открыть глаза.
Я взглянул на Мину. И снова закрыл глаза. И туг же услышал писк птенцов в гнезде. Я даже представлял, как они сбились там тесно и открывают рты.
— Кости у них более хрупкие, чем у нас, — сообщила Мина.
Я открыл глаза. Она снова принялась срисовывать скелет.
— Косточки почти полые. Ты это знал?
— Да. Кажется, да.
Она взяла в руки лежащую среди книг кость.
— Мы думаем, она голубиная. — Мина разломила кость пополам и показала мне, что внутри пустота и какие-то совсем тонкие костные нити.
— Наличие в кости полости, заполненной воздухом, называется пневматизация, — объяснила она. — Потрогай.
Я положил кость себе на ладонь. Заглянул внутрь, пощупал зазубренный край.
— Это тоже результат эволюции. Кость очень легкая, но вполне крепкая. Она устроена так, чтобы птица могла летать. Этот тип анатомического строения развился у птиц за миллионы лет. Они летать умеют, а мы — как видно из твоих вчерашних рисунков — не умеем.
Она взглянула на меня попристальней.
— Ты знал это? Это проходят в школе?
— По-моему, да.
Она смотрела все пристальней.
— Я как-нибудь расскажу тебе о существе, которое называется археоптерикс, — сказала она. — А как сегодня твоя сестра?
— Днем поедем, узнаем. По думаю, все будет хорошо.
— Вот и отлично.
Она приложила ладони ко рту и заухала по-совиному.
— Замечательно! — ликовала она. — Замечательно!
— Я ухал сегодня ночью, — сказал я. — На рассвете, совсем-совсем рано.
— Правда?
— А ты? Ты смотрела в это время в окно? И тоже ухала?
— Не уверена.
— Это как?
Понимаешь, я хожу во сне. Иногда делаю что-то наяву, а думаю, что это сон. А иногда приснится что-нибудь — ну точь-в-точь как наяву.
Она взглянула на меня снова.
— Ты мне вчера снился.
— Да ну?
— Ладно, это не важно. Ты говорил, что у тебя есть тайна? Ты хочешь мне что-то показать?
— Да.
— Так покажи.
— Не сейчас. Может, попозже, к вечеру.
Она смотрела на меня, не отводя глаз.
— Ты был на улице. В молочном, призрачном свете. Очень бледный. И весь в паутине и дохлых мухах. И ты ухал по-совиному.
Мы смотрели друг на друга в упор.
И тут раздался папин голос:
— Майкл! Майкл!