Одна из девчонок, та, что в мятых штанах, взвизгивает:
— Смотрите! — Пританцовывая на цыпочках, она тычет в воздух пальцем.
Рупрехт, выйдя из оцепенения, в которое он впал, смотрит в ту сторону, куда она показывает, и видит, что Скиппи поднял левую руку. По (его) телу Рупрехта прокатывается волна облегчения.
— Ну вот! — кричит он.
Рука выгибается, словно только что очнулась от глубокого сна, и в тот же миг Скиппи испускает долгий, хриплый вздох.
— Ну вот! — повторяет Рупрехт, хотя и сам не знает в точности, что хочет этим сказать. — Ты можешь!
Скиппи издает какой-то булькающий звук и медленно моргает, глядя на Рупрехта.
— Сейчас приедет “скорая”, — сообщает ему Рупрехт. — Все будет хорошо.
Бульк, бульк, отзывается Скиппи.
— Да ты расслабься, — говорит Рупрехт.
Но Скиппи не слушается. Он продолжает булькать, как будто силится что-то сказать Рупрехту. Он лихорадочно вращает глазами, глядит в потолок; а потом, словно по наитию, принимается водить рукой по кафельному полу. Его рука рыщет среди лужиц кока-колы и тающих кубиков льда, пока не нашаривает один из упавших пончиков; она вцепляется в него, будто неуклюжий паук, хватающий добычу, сильнее и сильнее впивается в него пальцами.
— Ты только не волнуйся, — твердит Рупрехт, глядя через плечо в окно — не видно ли машины “скорой помощи”.
Но Скиппи все стискивает пончик, пока вся рука у него не вымазывается в начинке — малиновом сиропе; тогда, прикоснувшись к полу блестящим красным кончиком пальца, он чертит кривую линию.
— Он пишет, — шепчет кто-то.
Он пишет. Мучительно медленно — так, что пот течет по лбу, дыхание прерывистое — у него в груди будто ходит туда-сюда и не может выскочить стеклянный шарик, — Скиппи выводит липким сиропом на шахматном полу черту за чертой. К, А — губы зевак беззвучно движутся, повторяя каждую написанную букву; хотя снаружи по-прежнему с шумом проносятся автомобили, в пончиковой воцаряется странная тишина, почти безмолвие, как будто здесь, внутри, время, так сказать, временно прекратило свое движение вперед; вместо того чтобы уступить место следующему мигу, мгновение сделалось эластичным, истончилось, расширилось, чтобы вместить их, дать им возможность подготовиться к тому, что должно произойти…
Толстуха из Сент-Бриджид вдруг бледнеет и что-то шепчет на ухо своей спутнице. Скиппи умоляюще смотрит на Рупрехта и моргает. Прокашлявшись, поправив на носу очки, Рупрехт вглядывается в засыхающую на кафеле надпись.
— “Скажи Лори”? — спрашивает он.
Скиппи вращает глазами и издает каркающий звук.
— Сказать ей — что?
Скиппи ловит ртом воздух.
— Я не понимаю! — бормочет Рупрехт. — Я не понимаю, извини! — И он наклоняется, чтобы еще раз всмотреться в загадочные розовые буквы.
— Скажи ей, что он любит ее! — кричит толстая (или даже беременная) девушка в школьной форме Сент-Бриджид. — Скажи Лори, что он любит ее! О боже!
— Сказать Лори, что ты любишь ее? — неуверенно переспрашивает Рупрехт. — Ты это имел в виду?
Скиппи делает выдох — он улыбается. Потом снова ложится на пол; и вдруг Рупрехт ясно видит, что грудь Скиппи перестает подниматься и опускаться.
— Эй! — Рупрехт хватает его и трясет за плечи. — Эй, ты чего?
Скиппи не откликается.
На миг наступает холодная, могильная тишина, а затем — словно все хотят как-то ее заполнить — зал наполняется гулом. Воздух! — таков консенсус. — Пусть подышит воздухом! Дверь распахивают, и внутрь жадно врывается холодный ноябрьский вечер. Рупрехт стоит и смотрит на своего друга.