– Лиз, выручай, – вставила Таня. —
А то она завалила весь номер рекламными проспектами, туроператоры названивают с утра до ночи. Мисс Миллер, как и всякой деве, широкий выбор противопоказан… Соня, не делай страшное лицо, про деву я в сугубо астрологическом смысле.
– Ну, я не настолько хорошо разбираюсь… – Лиз начала тускло, а заканчивать фразу вообще не стала.
Над столиком повисла тишина.
– Вот что, девочки. Не знаю, как вы, а я проголодалась. Почистим перышки и через полчаса встречаемся в ресторане на втором этаже, – распорядилась Таня.
– …А потом он входил в комнату совершенно голый, с ног до головы перемазанный краской и начинал кувыркаться по простыням. Простыни высушивали феном, он в уголке расписывался фломастером – и все, произведение искусства готово, зрители становятся покупателями… Фасоли больше никто не будет? – Лиз рассмеялась звонким колокольчиком и опорожнила серебряный судок с остатками зеленой фасоли себе в тарелку. – Слушайте, у них все порции такие маленькие, или только утка? Давайте хотя бы закажем еще сыру и десерт, и непременно еще вина. Бордо здесь неплохое, вы не находите?
– С вашего позволения, не буду ни сыра, ни десерта, ни вина, уже некуда. – Соня Миллер сыто откинулась в кресле и закурила.
Лиз разлила остатки вина себе и Тане.
– Ой, как хорошо, хочется петь, хочется жить… Знаете, Ленинград, Петербург – это магический, колдовской город, но магия его – это магия вампира. Я неизлечимо больна Петербургом. Он привораживает, будто впрыскивает в тебя какой-то свой наркотический яд, а потом высасывает из тебя силы, жизнь выпивает… – Лиз жадными глотками осушила бокал.
– Ну, не знаю. Я родилась в Ленинграде, двадцать четыре года прожила в нем и не скажу, чтобы он как-то высасывал из меня жизнь. Хотя, конечно, бывало всякое…
Таня призадумалась. Перед глазами отчетливо проступил белый больничный потолок – первое, что она увидела, выйдя из затяжной комы той далекой ленинградской зимой. И почти сразу за ней пришли – и она навсегда перестала быть жительницей Ленинграда.
– Афины тоже не назовешь местом с позитивной энергетикой. Я весь день была выжатая не хуже тех апельсинов. – Соня показала на барную стойку, где в сложной конструкции с прозрачными лопастями вращались под гнетом апельсины, отдавая свежий сок. – А теперь мое единственное желание – завалиться в кроватку и бай-бай до утра…
– А ты завались, – предложила Таня. – До лифта-то доползешь?
Соня подозрительно стрельнула глазками.
– А вы?
– А у нас еще вино с сыром и десерт с кофе…
Пляж был безлюден, только у самой кромки воды под большим ярким зонтом строила песочный город кудрявая девочка. Она работала старательно, высунув язычок, выкапывала речку между двумя уже построенными домиками. Вся картинка медленно и плавно, как в кино, приближалась к Тане. Таня протянула руку, дотронулась до черных кудряшек. Девочка подняла головку и оранжевым совочком показала куда-то вдаль.
По берегу, не оставляя следов на песке, шла пестрая группа, возглавляемая худой и высокой старухой с пронзительным взглядом молодых, пламенных глаз. А еще был седой бородатый скрипач, громадный медведь, неуклюже переваливающийся на коротких задних лапах, и гибкая, словно гуттаперчевая, девочка в длинной красной юбке.
– Кали спера, кирья Татиана, – с поклоном сказала старуха, приблизившись. – Доброго вечера…
– Откуда ты знаешь мое имя?
– Татиана – хозяйка дома. Ты – хозяйка этого дома.
Старая цыганка начала обводить костлявой рукой берег, прибрежную рощу, кремовый купол Занаду…
– Я не хозяйка…
Цыганка остановила руку, показав на что-то, находящееся у Тани за спиной.
Ребенок строил город из песка. Только это уже была не черноволосая девочка, а светленький мальчуган, совсем еще малыш.
– Твой сын, – сказала цыганка. – Хозяин Занаду.
– Но у меня нет сына. Только дочь.
– Твой сын, – повторила старуха. —
И внук.
– Сын и внук? Так не бывает…
– Так бывает, – сказала цыганка и повернулась к своим. – Анна, пляши!
Запела скрипка, и девочка с плавным взмахом руки закружилась, извиваясь в пламенном танце.