Лусинда появилась на следующий день с окончанием сиесты.
Умберто заканчивал рытье ямы для издохшей свиньи в дальнем углу огорода, когда, разогнувшись с полной лопатой земли, заметил мелькнувшее за плодовыми деревьями платье.
Не спеша и оберегая поднывавшую руку, он выбрался из ямы, отряхнул штаны и направился к дому. Услышав, как хлопнула закрывшаяся дверь, он не сдержал усмешки: устроенный ночью беспорядок он устранял все утро, прибрав и свои вещи, так что присутствие в доме мужчины не должно сразу броситься бабке Агаты в глаза.
Он застал ее в комнате склонившейся над внучкой. Едва отворилась дверь, Лусинда отшатнулась от кровати, обернувшись так резко, что чересчур длинная юбка обвила ей ноги. Она сразу его узнала, хоть и не видела больше полувека, но, даже вспомнив, попыталась закрыться от протянутых к ней рук стулом.
Схватка была короткой. В полной тишине, нарушаемой лишь их дыханием и шарканьем башмаков, Умберто достал-таки волосы Лусинды, сжал их в кулаке и, рванув вниз, заставил ее сначала изогнуться от боли, а потом опуститься перед собой на колени. Она по-прежнему цеплялась за стул и даже протащила его за собой до двери, выпустив лишь возле порога и признав свое поражение окончательным.
Она дрожала, но не от страха, а от ярости, пока Умберто, перехватив ее волосы левой рукой, правой расстегивал и вытягивал из брюк кожаный ремень. Они по-прежнему не говорили ни слова, и это было естественно, потому что оба знали причины происходящего. Умберто не считал необходимым тратить слова на объяснения простых и понятных вещей, а Лусинда была еще не настолько глупа, чтобы пытаться его разжалобить.
Он отпустил ей ровно десять ударов, дав первым оценку ее проступка по отношению к Агате, а остальными девятью лишь откомментировав гибель свиньи, двух уток, четырех кур, грязь в доме, отсутствие сухих дров и запаса продуктов. Инстинктивно дернувшись к нему от ремня, со свистом обрушившегося на ягодицы, Лусинда вцепилась зубами в его бедро, силясь прокусить брюки. С каждым последующим взмахом Умберто ее зубы сжимались все слабее, и к десятому удару она уже просто прижималась щекой к мокрому пятну на его штанине.
Закончив экзекуцию, Умберто оторвал ее от ноги и поднял. Даже такая, с перепачканным слюной и пылью лицом, со спутанными волосами, она была красавицей. Он видел ее разной: девушкой, цветущей женщиной, старухой, но такой — едва достигавшей ему до середины груди тонкой девчушкой — Умберто ее не помнил. Кое-как ушитое платье на груди обвисало, и было ясно, что скрывает оно не плоть, а лишь скомканные тряпки, набитые в лифчик. Шея, выглядывавшая из воротничка, была чуть толще его запястья, ногти на пальцах обгрызаны. Склонившись к ее лицу, он, стараясь не поддаться жалости, сказал: «Натаскаешь воды и перестираешь все белье из корзины на веранде». И только после этого оттолкнул от себя.
До вечера первого дня, проведенного Умберто в ставшей ему родной деревне, он успел переделать массу дел и еще больше запланировал на ближайшее будущее. Запущенный Лусиндой огород подлежал перекопке. Свиньи стояли по колено в собственном дерьме, и он мог только удивляться воле к жизни, проявленной двухмесячными поросятами, в то время как их родительница протянула ноги от болезней. Крыша птичника прохудилась, и слава Богу, что вчера прошел дождь — запертые птицы смогли напиться из образовавшейся на земляном полу лужи.
Еще он сходил повидаться с Отцом Балтазаром и Матерью Кларой, которых все жители деревни звали просто Отцом и Матерью, чтобы не путаться в именах, — ведь в каждом поколении кого-то из детей называют Балтазаром или Кларой.
С Отцом он договорился, что в ближайшую поездку в Сан-Себастьяно тот закупит для него керосина, мешок риса, пару мешков пшена и новую пилу, поскольку старую он никак не мог найти. У Матери выпросил литр оливкового масла, пакетик черного перца и две бутылки кашасы[4] домашней выгонки, отдав за обещанное и уже полученное двадцать восемь граммов серебра австрийским талером времен Священной Римской империи.
Дом Отца с Матерью был самым лучшим в деревне: каменным, десятикомнатным, под крышей из черепицы, с обширным садом и ухоженным огородом. В прошлое свое возвращение Умберто успел подружиться с Эдмундо, сыном Балтазара, тогда двенадцатилетним подростком. Сейчас же его место в доме заняла Эпифания—девушка на выданье, опекаемая не только родителями, но и не женившимся к сорока годам племянником Сезаром.
Умберто с удовольствием провел бы в этом доме гораздо больше времени, тем более, что Отец обещал накормить его до отвала шурраско[5] и выставить на стол не только кашасу, но и ром фабричной выработки. Однако оставлять своих женщин надолго он не мог, да и дел было по горло. Балтазар все переминался с ноги на ногу, в третий раз принялся уточнять: точно ли два мешка пшена должен он привезти из города, и не надо ли ему табаку, и есть ли у него дома бобы и фасоль. Воспользовавшись согласием Умберто на пару фунтов фасоли, Отец с облегчением отослал Клару в дом и, глядя поверх головы, решился спросить: «Так ты Его видел все-таки?».
«Кого его?» — не понял Умберто.
«Его!» — повторил Отец Балтазар, и по тому, как произнес он это слово, Умберто понял, о ком его спрашивают.
«Нет, Отец, прости, но и в этот раз не получилось!»
5
Разновидность шашлыка из говядины, готовящегося на углях и употребляемого с соусом из томатов лука, уксуса, оливкового масла и соли.