Снова свела их судьба, в Межаниновке. Тяжело было и тому и другому. Дико звучит слово «повезло», когда речь идет о Прошине, но это так, ему повезло: он остался без ноги, но сумел удержаться на той «наклонной плоскости», по которой продолжал катиться Лопатин. И эта «плоскость» привела его туда, куда вела и большинство ему подобных.
Его семья не подозревала о происшедшей в нем перемене. Его жена и дети не отреклись от него, идя на риск и лишения. Они продолжали писать ему письма, полные любви, нежности и надежды, а он… Какой гадости он им не приписывал, каких только грязных помоев, не выливал на них ушатами! Они добивались почти невозможного и слали ему посылки, благодаря чему он имел шансы через два года вернуться домой. Переселились куда-то в Среднюю Азию, хотя могли жить в Москве, хотели быть к нему поближе, помогать ему материально, знали, что после отбытия срока ему все равно в Москве бы жить не позволили. Старались к его возвращению свить для него уютное гнездышко. Какое ужасное разочарование ожидало их! Надеяться, что к ним вернется близкий человек, и найти в нем озверелого эгоиста, в котором сгнила душа!
К добру или к худу?
Этот вопрос, говорят, можно задать домовому, но кто в данном случае являлся домовым, было неясно и, кроме того, заключенные не имеют права задавать вопросы… И к чему? Им никто не ответит. Даже домовой.
Всякая неожиданность озадачивает. А то, что меня прямо с работы вызвали на этап, явилось для меня полнейшей неожиданностью.
Неожиданно вмешалась Гордон. Как врач, она воспротивилась: я только что перенесла кровавый понос и не полностью еще оправилась. Однако несколько минут разговора с начальником ее полностью «убедили».
Буквально через несколько минут я была уже за вахтой, не успев почти ни с кем попрощаться. Из женщин повидала лишь Юлию Михайловну. Заруцкий куда-то отлучился с работы, а Прошин уже несколько дней хворал. Успела я лишь на ходу пожать руку Хайму Исаковичу и от чистого сердца его поблагодарить. Угадав мой немой вопрос (гордость помешала задать его прямо), он сказал:
— К добру или к худу? Для нашего брата, что бы ни случилось, все к худу. Но вы не унывайте: боюсь, что здесь вам бы не поздоровилось. Тут вы слишком на виду. Попытайтесь на новом месте принять более защитную окраску.
И тут, как всегда, он был прав.
Мы быстро шагали лесной тропинкой. Лето было в самом разгаре, в расцвете молодых сил. Ни одного пожелтевшего листочка, завядшего цветка, сухой былинки. Цветы, птичьи голоса, лесные шорохи… А аромат! Не могу наглядеться, надышаться… До чего же прекрасна жизнь без оград и колючей проволоки!
Но ложка дегтя всегда наготове.
Нас трое заключенных и конвоир. Идем мы так скоро, что я быстро выдыхаюсь, запыхаюсь и выбиваюсь из сил. Много ли их после кровавого поноса? А тут еще портянка сбилась и нещадно трет ногу, но конвоир и слышать не хочет о том, чтобы дать возможность ее перемотать… Есть такой неписаный закон: в этапе заключенный должен испытывать страдание. Это как закрутка, одеваемая на нос строптивой лошади: отвлекающая боль делает ее покорной.
А жаль, было такое дивное утро! Из двенадцатикилометрового перехода по лесу лишь самое начало доставило мне радость, в дальнейшем боль испортила все. Так и запечатлелось у меня в памяти: аромат нагретой солнцем хвои, смородинного листа и боль в щиколотках.
Лишь через 13, бесконечно долгих 13 лет почувствовала я вновь такой аромат. Было это в лесах Армении, неподалеку от Дилижана. Удивительная штука — память: невольно я ощупала щиколотки…
Бытовички, ехавшие на пересуд, приставали к конвоиру, как к оракулу, с вопросом:
— А может нас да вдруг выпустят?
— Гм, зависит — какая статья.
— У меня статья 162 — кража. Я в прислугах была, и у хозяйки вещи пропали и деньги. Ну, меня в этом и обвинили.
— Кража, значит… Ну, это пустяковина! Каждому хочется чего-нибудь получше! Может, и выпустят.
— А меня одна баба оговорила. Она от аборта умирала… Вот, значит, у меня статья 136 — убийство!
— Э, чего там! Баб избыток! Беда — одна от аборта померла… Чай, тыщи баб еще осталось! Добро бы мужик. А так выпустят! Однако тебя-то за что? — обернулся он ко мне.