— Хорошо, княже, завтра.
— Завтра, — ответил Скопин, — я пришлю за тобою.
И он тихо повернулся и направился к царю, а Осмольский вступил в оживленный разговор с Вышанским.
Царь уже заметил Скопина. Танцы прекратились, настало время ужина.
— Здравствуй, здравствуй, дорогой, — ласково произнес Димитрий в ответ на почтительный поклон князя. — Что ж, на Азов теперь? — продолжал он, и глаза его загорелись.
— На Азов, великий государь, и дальше… На Стамбул, великий государь, — закончил Скопин, поднимая голову.
Лицо царя опять стало задумчиво.
— Туда, туда, где поруганный крест Софии отягчен кровавой луной. Туда, мой сокол, — тихо заговорил он. — То, что прадед мой и грозный отец замышляли, совершим мы, да поможет нам Бог, — торжественным голосом закончил царь.
Скопин склонил голову.
Под торжественные звуки победного марша двинулись в столовую пары гостей.
Князь Василий и брат его Димитрий Шуйские незаметно скрылись. Не остался на ужин и молодой Скопин. Не видно было и Татищева. В голубой персидской столовой начался пир, и снова громкие крики поляков нарушили тишину майской ночи. Боярыни и боярышни разъехались. Остались по преимуществу поляки и полячки. Беспечный царь пировал. Почти на рассвете разъехались его гости.
Ранняя майская заря заглянула в его тронный зал и словно потоками крови облила его, обитый красным бархатом, и этот трон, и алебарды неподвижно стоявших у дверей царских алебардщиков.
Восходило кровавое утро 17 мая 1606 года.
III
В то время как гости царя Димитрия только еще садились за пиршественные столы, князь Михаил Васильевич уже ехал в сопровождении челядинцев по улицам Москвы к себе домой. Он был прав, говоря своему дяде, что на улицах Москвы неспокойно.
Хотя народу не было видно и ничто не нарушало ночной тишины, но было необычно видеть небольшие отряды стрельцов и ратных людей, безмолвно стоявших, как сторожевые посты, на перекрестках некоторых улиц или направлявшихся к царскому дворцу.
Несколько раз молодого князя останавливали опросом, кто он, но тотчас же, узнав его, почтительно расступались перед ним, снимая шапки. На его вопросы, зачем они здесь стоят, отвечали, что это царский приказ.
Князь знал, что на новгородской дороге стоит наготове восемнадцатитысячный отряд, предназначенный к походу на Азов, и предположил, что царь приказал части войска собраться к утру в Москву, чтобы завтра же объявить и ратным людям и народу московскому о предстоящем походе.
Хотя вид Москвы и казался ему странным и что-то в глубине души тревожило его, но он старался побороть это беспокойство, не предвидя ни с какой стороны опасности. И мечты о счастье и о славе скоро всецело овладели им.
Отважный и предприимчивый царь, доказавший и свою смелость и несокрушимую энергию, когда боролся за то, что считал священным наследием своих предков, и свое великодушие к лживым и двоедушным боярам, замышлявшим на его жизнь, ослепил его воображение чудными картинами грядущих подвигов.
Заветная мечта всех христианских народов сломить грозную силу ислама казалась юному князю близкой к осуществлению.
Он чувствовал, как душа его словно расширялась, словно отрастали у нее орлиные крылья. Ему уже грезилась Россия, осиянная чудным светом славы, грозная, великая Россия, вооруженная пылающим мечом архангела.
Его невеста, он знал это, думала и чувствовала как он, с гордостью и радостью она скажет ему: «Иди за нашей славой!» И образ любимой невесты сливался и тонул в величии России.
Мысль о предстоящем поединке с паном Осмольским совсем оставила его. Этот поединок казался ему чем-то столь ничтожным и мелким по сравнению с тем, что предстояло ему в будущем, что он почти стыдился…
Скоро и его свадьба. Молодое сердце жаждет горячей ласки. И от свадебного пира на другой пир, кровавый, но славный.
Князь не заметил, как приехал домой. Он уехал от царя потому, что эти шумные праздники не доставляли ему никакого удовольствия, и теперь, в эту майскую неподвижную ночь ему хотелось иного дела, кипучего, вдохновенного, подвигов… Он стал у открытого окна, и снова мысли его переносились к молодому царю.
До Скопина, конечно, доходили разговоры о том, что царь этот не истинный Димитрий. Но кто же он?
Скопин не задавал себе этого вопроса. Он видел слезы Царицы Марфы, когда провожал ее ко двору Димитрия. Ужели это было притворно!
В каждом слове Димитрия, в каждом его поступке чувствовалась такая уверенность, такое сознание священства своих прав, что нельзя было не верить в эти права. Кроме того, в царе чуялся чисто русский, богатырский размах сил, не знающих удержу! А что царь изменил некоторым обычаям своих отцов, то ведь и молод он очень, и на чужбине скитался он долго…
Мысли Скопина были неожиданно прерваны приходом одного из близких к нему людей, состоявших при нем, боярского сына Ивана Калузина. Это был любимец молодого князя, сирота, пригретый и воспитанный семьей Скопиных. Отец и мать его были одними из последних жертв грозного царя. Калузин годовалым ребенком был укрыт Скопиными.
Он был на год, на два, не более, старше князя, высокий, худенький, с нежным девичьим лицом и голубыми глазами, кроткий и мечтательный, но смелый, неутомимый и беззаветно преданный всему роду Скопиных и в особенности князю Михаилу Васильевичу.
— Что скажешь, Ваня? — ласково спросил его князь.
— Стольник царский Ощера к тебе, князь, с поручением царским, — ответил Калузин.
Князь встрепенулся.
— Чего ж медлить! Зови же его скорее, да прикажи огня засветить, да бастру, кипрского вина, подать! — быстро проговорил он.
Через минуту комната была уже освещена, слуги торопливо устанавливали на столе золотые кубки и жбаны с венгерским, старым польским медом и бастром. Все эти вина были из погребов самого царя, так как не проходило дня, чтобы царь не присылал чего-нибудь своему любимцу, великому мечнику.
Князь со свойственной ему ласковостью и простотой встретил на пороге молодого стольника.
— Добро пожаловать, дорогой гость, — проговорил он, — дважды дорогой, как посланец царя и друг.
Ощера, несколько смутясь, низко склонился перед князем. Его, как и многих других, невольно смущала величественная, исполненная достоинства манера князя держать себя. Он слегка как бы робел перед ним.
— Вот, князь, царская грамота, — произнес он, подавая князю на открытой ладони грамоту.
Князь развернул грамоту и, подойдя к ярко освещенному столу, начал читать. Лицо его выразило глубокое недоумение, и он пристально взглянул в глаза Ощеры. Ощера снова опустил голову.
Содержание грамоты было поистине удивительно. Через князя Василия Ивановича Шуйского государь объявлял своему великому мечнику, чтобы он немедля отъезжал в Тулу собирать там ратных людей «до трех тысячей и конных и пеших» из служилых и боярских детей и из всех, кого хочет. «И, собрав отряд, о сем царю и великому государю, его цезарскому величеству, донести особо и ждать нарочитого указа». Молодой князь был чрезвычайно поражен этой грамотой… Отчего царь ничего не сказал ему? Когда грамота написана? Какие-то смутные подозрения бродили в голове князя. Он задумался. Ощера с беспокойством следил за ним.
— Послушай, царский стольник, — вдруг властно заговорил Скопин, — кто дал тебе грамоту?
— Твой дядя, Василий Иванович.
— А царь сказал что?
— Нет, князь. Только дядя твой прибавил: «Великая-де это милость царская, нежданно обрадовать хочет царь его, желание его заветное исполняет». А еще прибавил князь: «Приказал-де царь по дороге заехать Михаилу Васильевичу к его матери-княгине, царский его величества поклон свезти да звать на Москву к сыну ее на свадьбу…»
Лицо Скопина прояснилось. В последних словах он узнал молодого царя. Это так похоже на него. Никого не забывает он. А вотчина Скопиных и то по дороге на Тулу.