— Сказ один, ёшь те корень, бьют не по годам, а по ребрам. Смекаю вот, все тамотка будем. Не в одно время, однако.
— Для нас, для старья, милей не скажешь, — подхватила мать Августа. — А на молодежь-то гляньте. Разве об том им слушать? Говорю, однова живем…
Мать Августа от веселой решимости зажмурилась, по-девичьи покраснела и, опорожнив рюмку, губы захватила в горсть. Важно выдержал свое дед Анисим и занюхал пирогом. Степанида, выпив совсем на донышке, долго не закрывала рот, будто задохлась. Дядя Кузя заглотнул полную рюмку и не поморщился. Галя только от одного намерения выпить невзвидела белого света, но ей хотелось, чтобы Костя видел, как она выпьет единым духом. Однако солдат немного увлекся Катей, и Галя вдруг, уже чувствуя себя хмельной, вынесла свою рюмку перед ним:
— Всю или не всю?
— Давай уж всю, чего еще-то, — поддержал Костя и по-свойски размашисто чокнулся с Галей, с улыбкой приготовился глядеть.
— Нет чтобы на ум наставить ребенка, — осудила Катя солдата, желая уязвить девчонку, которая небось еще молочные зубы не съела.
Но Галя уже приняла вызов и, впившись своими острыми глазами в глаза Кати, не торопясь понесла рюмку к губам, выпила до дна и рукой от локтя шоркнула по губам, вроде привычное сделала.
— Но ты, однако, того, — похвалил ее Костя и, положив на ржаной ломтик две килечки, подал Гале.
Она взяла из его рук закуску и, безотчетно смелея, попросила еще холодца. Костя потянулся за тарелкой и опрокинул бутылку с квасом. Все засмеялись, а громче всех, морща нос, смеялась Галя, в открытую радуясь, что Костя убивается для нее.
— Вот что из нее выйдет — с таких пор уже заливает, — сердито сказала Катя и свою водку выплеснула в рюмку дяди Кузи.
Дядя Кузя ласковой мерцающей прищуркой ответил Кате, а локтем толкнул мать Августу:
— А чем не пара?
— Не говори, Кузя, истинный Христос, пара, — мать Августа всхлипнула и с нежной грустью поглядела на сына, потом на Катю: молодое, здоровое, красивое равняло их, только Костя казался помилее. Мать Августа пригорюнила свой кулачок к уголку рта и пропела:
И подалась вся к Кате, не удержала покаянной и осуждающей слезы:
— Сударушка милая, не осуди нас. Мы свое прожили.
— Вы, конечно, тетя Гутя… Я вот пацанов бы нонешних… — Катя не договорила, повела на Галю карающим глазом.
— Да и Галя, она, чай, тоже работница, пошли бог здоровья.
Слова матери Августы так и приподняли Галю: она вдруг, сделавшись совсем серьезной и сдерживая свой звонкий голос, запела выразительно, не глядя на Костю:
Костю так задела Галина частушка, что он даже порозовел и смутился, будто девчонка короткими фразами вмиг высветила все его будущее, в которое он боялся заглядывать. Катя хорошо поняла состояние солдата и больше не могла сидеть. Надела туфли, поднялась:
— Прогуляться разве.
Вся застолица провожала ее недоуменно, только Галя сказала негромко, но веско:
— Давно б так-то.
Уходя с поляны, Катя чувствовала, как у ней налилось и отяжелело лицо, ей было отчего-то и горько, и стыдно, но она высоко держала голову, и каблуки под нею красиво подламывались. Со спины она была широкая, приподнятая, и дядя Кузя щелкнул языком:
— Святого на грех наведет.
— Окстись, лешак старый, — окоротила его Степанида.
А мать Августа встала и поманила пальцем Костю — он тут же поднялся за нею.
— Что ты как девку-то?
— Катю, что ли?
— За тобой ведь пришла, а ты без внимания. Зарная, прости господи, слепой видит. Али сам-то не толкуешь?
— Да как-то вот…
— Мы с Кузей самовар вскипятим, а ты зови к чаю.
Солнце вышло на полдень. В лесочке было так много света, что тени от дерев на земле трепетали и таяли. Над поляной и дорогой мережился теплый воздух, и старые мохнатые кочки высохли и согрелись. Мураши свой муравейник под корявой березой уж прибрали и обиходили. На меже в жухлой полыни что-то искали овсянки, так и мелькали в былиннике, так и звенькали. А на кладбище дятел заходно молотил сухарину. Среди белых, облитых солнцем берез голоса птиц звучали неумолчно и высоко. У дороги в топком болотце свежо зеленели стволы молодых осинок, а между ними доверчиво опушилась ива.