— Садись, садись, — повеселела Анисья, и руки ее снова задвигались. — Он, окаянный, уж сто лет скрипит. Давно бы выбросила, да материно — не дает. Куплю вот свое скоро.
Косарев взял бутылку с вином за самое горлышко, понюхал из кулака:
— Голимый карасин.
— А что ты думаешь, — поддакнула Анисья, — взяли да бахнули в мазутную цистерну, и — в Россию.
— Да нет, — возразил Косарев с серьезным видом, — просто уж такое паршивое вино. Коньяк вон — на что дорогая штука, а тоже отдает клопом.
— Уж скажешь прямо.
— Так вот, мужики, председатель велел завтра к семи утра в контору.
— Видел, что ли?
— Видел. Хоть провались бы со стыда: на полке водка стоит, а я беру, прости господи, косорыловку.
Квасоваров бросил нож на лучину и зло усмехнулся:
— Ну, скажет, послал господь брандахлыстов. Пропились, родимые, до ручки.
— Мог и подумать. Но работу нашу в «Калининце» похвалил. Ездил он туда. Я думаю, нарочно.
— Похвалил, говоришь? — встряхнулся как-то весь Квасоваров. — Что же ты тянешь? Как он сказал?
— И рад бы-де придраться, да не к чему.
— А еще?
— А лес, говорит, тонок.
— Это не наше дело, что лесишко неказистый. Давай, Митя, крути-накручивай. Значит, не зря мы тут, — не улыбался Квасоваров, но похлопал по плечу Братанова.
— По такому делу и водочки б не грех взять, — подсказала Анисья. — Дядя поскупился небось. Или впрямь все ухлопали?
— Поговори бы он со мной раньше, я и этой-то не взял бы. Не взял. Ни в жизнь не взял бы.
— По такому случаю да под пельмешки я сбегаю, — настаивала Анисья. — Настюха иногда берет домой. А живет она тут, прямо за овражком. Достряпаем, и я живехонько.
Квасоваров снова взялся щепать лучины. Братанов все молчал, будто и не слышал, о чем шел разговор. Усердно лепил пельмени и укладывал их рядышком. Косарев убрал со стола бутылки и поставил их на окно, за занавеску. «В холодок, — подумала Анисья. — Догадливый, а купить водки толку не хватило. Но я сбегаю сейчас. Пельменей из лосятины еще никогда не едала. Та же, говорят, говядина. Только чуть горчит: осинником кормится…» У Анисьи было хорошее настроение в предчувствии приятного застолья. Она поглядела на руки Братанова и совсем повеселела:
— Как же они его завалили, Братанов?
Братанов ходил к леснику за мясом и знает, как мужики вытащили из полыньи лося с переломанными ногами.
— Чего, в самом деле, не расскажешь бабе? — нахмурился Квасоваров на Братанова.
— Да она уже все знает. Она больше меня знает.
— Женщина и должна больше знать, а то как же, — Анисья кокетливо вскинула бровь, а вершинки щек ее зарделись беспокойным румянцем.
— Вышел он на реку, а лед в том месте подмыт — и крышка.
Братанов умолк.
— Вот и поговори с ним. — Анисья обратилась к Квасоварову, а потом погрозила пальцем: — Ой ты, Братанов, непростой человек. Молчуны все ехидные.
— Ты, Анисья Николаевна, одна живешь? — спросил Косарев, приглядевшись к женщине, и начал гладить бороду, обнимая большой ладонью чуть ли не все лицо.
— Если б одна. Свекровка есть. Муж.
— Где же они?
— Свекровка на свадьбе в Мостовой, любить сватья почужу шастать. Стряпать она мастерица — вот и возят ее. Есть от кого, ездит: Онька приберет, вымоет, Онька скотину управит, а еще огородишко. Работу в колхозе я уж не беру. Муж тоже дома не живет. Колхоз в городе квартиру заезжую держит, так он, Николай мой, при ней: топит, караулит, ворота отпирает — да запирает.
— Не боишься, что испортится на стороне?
— Он у нас смирный. А я ему самая любая, — Анисья изломала левую бровь и задачливо умолкла.
Косарев удовлетворенно хмыкнул:
— Что же он тебя к себе не возьмет?
— А дом, хозяйство — на кого? Он звал, да что я там забыла? Здесь я с пяти утра и до ночи при деле. Как встала, так и пошла по кругу.
— А и мастер ты поболтать, — с укоризной сказал Братанов хозяйке.
— Люблю, — весело согласилась она. — Вообще люблю общество. А уж поговорить само собой. С добрыми людьми и выпить умею.
— А сочни кто за тебя будет катать?
— Батюшки-светы, — воскликнула Анисья, увидев, что у Братанова кончились сочни. — Винюсь, винюсь. — Она начала быстро катать скалку, с красивой женской неловкостью приподняв над столом локти.
Братанов охлопал замучненные руки и, как всякий крупный человек, опасаясь что-нибудь зацепить, вылез из-за стола.
— По сорок штук на брата есть. Еще десятка по два, и с хлебом за мое мое — по уши.