Йойкич попробовал его расспросить.
— Вы хотите, чтоб я пошел в полицию? — воскликнул Пе́трович. — За кого вы меня принимаете? Вы думаете, я буду выслеживать раздавленных собак? Если вам угодно знать, извольте: я бросаю уголовную хронику, бросаю журналистику! — Он опустился за свой стол. — Я вас обидел, Байкич. Простите. У вас есть то, чего нет ни у кого из нас: мужество.
Казалось, его сковывала собственная парадность: он сидел — прямой, в перчатках и смотрел прямо перед собой. От него было мало толку.
В комнату внезапно ворвался Шоп.
— Послушайте. Андрей стоит внизу и плачет. Я его встретил на пристани и едва уговорил прийти сюда. Но он не желает подниматься.
— Знаю, — сказал вдруг Пе́трович. — Самоубийство.
Байкич был уже у двери. Он обернулся, страшно побледнев.
— Какое самоубийство?
— Рыбаки у Вишницы вытащили труп неизвестной девушки. Личность еще не установлена, — продекламировал Пе́трович.
— Что же вы сидите тут как идиот?! — воскликнул Байкич злобно.
— Сами вы идиот, — спокойно ответил Пе́трович. — У меня же, если вам угодно знать, есть план: я бросаю уголовную хронику, бросаю журналистику.
Йойкич уже вел Андрея. Без пенсне, полуслепой, он подошел, покачиваясь, к своему столу и закрыл лицо руками. Из всех дверей высунулись головы. Все молчали. Первым очнулся Байкич. Что-то надо было сказать. Он нагнулся к нему и дотронулся до его плеча (худое плечо, искривленное от работы).
— Андрей, успокойтесь, нужно сперва проверить, не надо так, может быть, она скрылась куда-нибудь, уехала.
Андрей поднял голову.
— Ты думаешь, ты так думаешь? Это случается, бедняжки убегают куда попало, лишь бы скрыться. — На его осунувшемся лице, в маленьких утомленных глазах на мгновение блеснула надежда. Байкич не мог выдержать этого умоляющего взгляда… Андрей снова поник: — Нет, это невозможно, я знаю! Она никогда не лгала. Не могу, не могу! Я бы пошел, но не могу!
Он говорил это, не спуская глаз с Байкича. Весь сотрясался от рыданий, но не отводил взгляда.
— Вы мне обещаете подождать здесь? Обещаете никуда не уходить?
Андрей вскочил. Он прижал кулак ко рту, стараясь подавить рыдания.
— Я возьму машину и вернусь через час — И, сделав над собой усилие, Байкич добавил: — Вы увидите, все будет хорошо! Пропустите меня.
Он пробился через столпившихся и вдруг очутился перед Распоповичем. Распопович сделал вид, что не замечает его.
— Что это означает, господа? Что за беспорядок? Почему никто не работает?
В комнате стояла полнейшая тишина.
— Ну? — возвысил голос Распопович.
Он ожидал, что люди торопливо разойдутся по своим местам. В соседней комнате упорно звонил телефон. Никто не двигался.
— Что ж, Йойкич, вы не слышите телефона?
Снова глубокое молчание.
— Ах, так! Не слышите!
— Простите, господин директор, — послышался спокойный голос Пе́тровича, — все мы слышим телефон, потому что у всех у нас есть уши, как и у господина директора. Но никто из нас не начнет работать, пока не выяснится личность девушки, которую рыбаки вытащили у Вишницы. А до тех пор и вы свободны. — Он стоял перед Распоповичем — прямой, в своей новой рубашке, с блестящими глазами. — Поезжайте, Байкич.
Пе́трович знал все и со всеми был знаком. С большой уверенностью он называл номера телефонов и потом обращался к дежурным чиновникам по фамилии или прозвищу, разузнавал, просил к телефону то одного, то другого, назначал свидания.
— Да, всего только девять часов, даже и того меньше. Через час ты будешь свободен. Тебе же лучше. Да. И заявление есть. Посмотри у Николы. Как? Мы будем у театра.
Он продолжал сохранять праздничное настроение, но на сей раз оно было омрачено затаенной злобой.
Их ожидала ясная ночь и уже затихшие улицы. На Театральной площади тяжелый бронзовый конь памятника возвышался на световом пьедестале окружавших его четырех канделябров. Рука князя, возникающая из темноты, вечно указывала на нечто такое, что пряталось где-то в глубине ночи. У маленького сквера они увидели открытую машину.
— Сколько вас?
— Двое.
— Одному из вас придется сесть в кузов.