Только когда машина тронулась, Байкич узнал в человеке, сидевшем между шофером и Пе́тровичем, одного из шефов сыскной полиции. Машина мчалась, почти не давая гудков. Так они миновали черную массу ботанического сада и ряд освещенных кафан, перед которыми играли цыгане. На несколько секунд звуки песен и бубна заглушили шум машины, а потом в ночной тишине снова слышались лишь однообразное гудение мотора и легкий свист воздуха. Промелькнули два-три завода, длинные стены суконной фабрики, заброшенные кирпичные заводы, корчма, и, наконец, машина погрузилась в мрак полей. Теперь ехали осторожно, машину бросало из стороны в сторону. То тут, то там вдруг вспыхивали в темноте две желтые фосфорические точки, чтобы сразу же погаснуть: бездомные кошки и деревенские собаки. На каком-то повороте фары осветили жандарма. Он встал на подножку, и машина продолжала свой молчаливый путь. Проехали мимо слабо освещенной корчмы, потом мимо терновой изгороди. Затем справа показались разбросанные по склону освещенные дома. Еще один поворот. Снова кафана. За столом на веранде сидела группа крестьян. Машина остановилась. Шофер погасил фары. Сидевшие на веранде встали и подошли.
— Покажите, — приказал полицейский.
В деревне лаяли собаки. Реки не было видно, но она уже чувствовалась: пахло гниющими водорослями и сырым песком, ивами и рыбой. Прошли мимо забора, потом через фруктовый сад и вдруг очутились перед черным зеркалом Дуная. Огромная полоса воды, полная звезд, слабо мерцала. Пошли вдоль берега. Слышались только тихие всплески воды. Ноги погружались в мелкий песок. Наконец, подошли к какому-то бараку. Где-то среди ив были, наверное, развешаны рыбацкие сети, лежали вытащенные на берег лодки — об этом говорил крепкий запах смолы и мокрой пеньки. Открыли двери, зажгли свечу. В полной тишине кто-то дотронулся до плеча Байкича. Он как автомат сделал еще один шаг.
На сырой земле, покрытое плотным брезентом, лежало окоченелое тело. В колеблющемся пламени свечи, которую держала грубая крестьянская рука, Байкич увидел в первый момент только две тонкие ноги: одна была босая, на другой еще держалась белая туфелька. Свеча опускалась. Кто-то приоткрыл верхнюю часть брезента, один из рыбаков заскорузлыми, неловкими пальцами убрал с лица мокрые, слипшиеся волосы. В желтом дрожащем свете свечи на мгновение возникли открытые губы, страшные своей неподвижностью. Потом рука со свечой отодвинулась, и край брезента опустился. И Байкич вдруг вспомнил: сырой вечер, из ближней кафаны слышится музыка, на углу стоит девушка… Проезжавший мимо автомобиль облил всю ее фигуру расплавленным серебром зажженных фар. Серебро на руках, на волосах — девушка улыбнулась, он взял ее за руку… А теперь грязь на волосах, грязь на руках, а дальше — тлен.
— Знаете ли вы утопленницу?
Это обращались к нему. Щемящая жалость охватила все его существо.
— Да, знаю. Это Станка… Станка Дреновац.
Небо все так же сверкало звездами; звезды все так же отражались в темном зеркале реки — все то же, что и несколько минут назад: запах смолы и рыбы, лай собак, прогулка по мокрому песку, но Байкич ничего не видел, ничего не чувствовал. Лишь изредка он возвращался к действительности, замечал, что едет в машине, что над Белградом небо пламенеет, что запах воды и свежесрубленной ивы сменился запахом серы и копоти, духотой и пылью, — и снова ему мерещилась грубая крестьянская рука, заслоняющая свечу. Его воспоминания шли в одном и том же порядке до того момента, когда рука со свечой начинала опускаться. Не дальше. На остальное словно был наложен запрет. И только раз из темноты показалась другая рука, откинула волосы с лица, и он с поразительной ясностью увидел запрокинутую голову во всем ее потустороннем ужасе. Но в это время машина остановилась у театра, и Байкич, ступив на землю, окончательно пришел в себя.
Пе́трович и Байкич пошли в ногу, и эта ритмичность шага, как-то их объединявшая, была приятна Байкичу. В глубине улицы окруженная темными зданиями «Штампа» сияла всеми своими освещенными окнами. Байкич остановился.
— Послушайте, Пе́трович, вы говорили Бурмазу об облаве?
— Да… то есть он меня спросил об этом, я и сказал.
— И вам это не показалось подозрительным?
— Что именно? Нет. Это в порядке вещей. Очень часто журналисты следят за такими облавами… издалека — всегда бывают интересные вещи.
— На сей раз вы не следили?
— Зачем? Нет. Я довольствовался своим гонораром, у меня были спешные дела.
— И это вам не показалось подозрительным?
— В тот момент нет. Ах, негодяй! — Пе́трович остановился. — Я бросаю уголовщину, бросаю журналистику, но сегодня вечером никто работать не будет! Пусть кулаки пускают в ход.