Скотт Рейнольдс оборачивается и видит, что несчастный долбит стену самолета большим финским ножом. «Он против всех, — говорит генерал. — Он тоже изъявляет свою волю, и никто не может его остановить, ибо он один из пятидесяти миллионов невыдержавших и уповает на Христа». — «Но он пробьет стену, и мы погибнем!» Скотт Рейнольдс кричит и с ужасом видит, что нож уже продолбил маленькую дырку и что острие, словно сверло, уходит все глубже, и не может понять, почему никто не обращает на это внимания. Он пытается встать, позвать на помощь спутников, ищет стюардессу, но что-то держит его прикованным к креслу, и на экране появляется: «Не курить, затянуть ремни». «Бесполезно волноваться, сэр, — говорит генерал. — Это неизбежно. И разве вы сами не хотели смерти в стеклянном саркофаге? Вместо того чтобы суетиться и кричать, посмотрите лучше на облака. Они отражают то, что всегда было и всегда будет на этой земле». Скотт Рейнольдс с трудом отрывает глаза от ножа и в окно видит белые клубящиеся облака под самолетом, озаренные солнцем, похожие на мечты. «Всмотритесь, сэр, в эти белые тени. Это живые духи, которые меняются, принимая облик некогда живших на земле. Вон, видите, Зевс. Здесь и Прометей, вон он, на скале, и орел здесь, он клюет его печень. Вот и олимпийские боги со всеми их законнорожденными и внебрачными детьми — нимфы, цари, герои, гарпии, данаиды. Здесь и Горгона, и Тантал, и кони Диомеда, и фурии, и Цербер… Видите вон там, направо, как Геркулес, объятый безумием, убивает своих детей. Над ним Клото со своей прялкой. Она прядет нить судьбы, которая постоянно путается и обрывается. О сэр, как все это прекрасно и безумно, как величественно и мимолетно, сэр, да, мимолетно!.. Смотрите, там, где только что был Геркулес, появляется Афродита, она выходит нагая из морской пены. Следом за нею идет Нарцисс с хромым Гефестом, другом вашего Прометея, которому дружба не помешала приковать титана к скале, ибо такова была воля Зевса… О, как все мимолетно, сердце разрывается, сэр! Но как прекрасна эта сладостная отдаленность времени…» Генерал заливается самодовольным смехом, и Скотт Рейнольдс слышит, как он захлебывается и взвизгивает: «Мы тоже уйдем туда, сэр, в это прекрасное заоблачное царство, и в этой сладостной отдаленности времени станем такими же прекрасными белыми тенями для тех, кто полетит на гораздо более совершенных самолетах после нас и будет восхищаться нами, сэр! Да, нами будут восхищаться… в истории!..»
Скотт Рейнольдс готов примириться со своим моральным бессилием, но в этот миг раздается свист воздушной струи. Он сливается с воем мотора, становится неистовым ревом, самолет переламывается пополам, хвост и передняя часть вздымаются, словно крылья, под ногами разверзается бездна. Воздушная струя смывает людей и чемоданы, все сыплется в толкотне, воплях и реве вниз, а там земля, которая алчно и неумолимо тянет к себе, и транзисторы падают, играя твист. Скотт Рейнольдс знает, что это продлится две минуты, поскольку они находятся на высоте семь тысяч метров, и что ноги его выкопают полуметровую яму, прежде чем тело превратится в студень. Он кричит, и все кричат. Генерал вцепился в финку, а на ней платье из морской воды, и она непременно спасется… Уже видны картофельные поля, снизу смотрят немецкие крестьяне, они тоже кричат и размахивают руками, земля приближается с ужасающей быстротой и словно вздувается, как огромный живот… Но странно — вместо того чтобы лететь вниз, Скотт Рейнольдс летит вверх, и нет больше белых облаков, его поглощает серая пелена. Там тишина, немая пустота, и в ней он должен остаться навсегда. Он поднимается все выше, чувствует холод и делает нечеловеческие усилия, чтобы спуститься вниз. Но серая пелена уже под его ногами — бесконечная, волнообразная, подобная земле в первые дни творения. Видны реки, озера, потоки, горы и леса. Вода разлилась вширь, из нее торчат острова, бесчисленные рукава рек и речушки поблескивают тускло, потому что земля еще сырая и света недостаточно — его приглушают синеватые испарения… И вот из одной речушки выползает громадное чудовище. Оно ползет и растет, растет, а он падает на его покрытую страшной чешуйчатой броней спину…
В девять часов утра служащий отеля постучал в дверь номера и, не получив ответа, забарабанил громко и продолжительно. Скотт Рейнольдс очнулся и понял, что проспал. Рассчитывая время по минутам, он принял душ и побрился, собрал чемоданы, наскоро позавтракал парой яиц всмятку и, вполне готовый к отъезду, серьезный, полный достоинства и самоуверенности, в последний раз спустился вниз по лестнице отеля, чтобы расплатиться. Он проделал все это деловито и без лишних слов, приказал отнести чемоданы в такси, дожидавшееся перед отелем, и, поправив панаму, небрежно сдвинутую на затылок, отбыл, не взглянув на двух мужчин, которые в эту минуту ворвались в вестибюль. Один был спасатель с пляжа, другой — милиционер, который нес чей-то паспорт. Если бы Скотт Рейнольдс мог заглянуть в мокрый набухший паспорт, выданный в Соединенных Штатах эмигранту Малаховскому, он бы увидел круглое славянское лицо поляка. Но он не проявил никакого любопытства ни к этим людям, так взволнованно вбежавшим в отель, ни к небольшой толпе, собравшейся на пляже вокруг утопленника. Он просто спешил, спешил за океан, не столько в Чикаго, где были его жена и коллеги, сколько в Принстон, в Ар-Си-Эй, в громадный комплекс научно-исследовательских центров и лабораторий…