Ты гуляй, гуляй, мой конь,
Пока не споймаю,
Как споймаю – зауздаю
Шелковой уздою!
Где, как, когда всосала в себя из того русского воздуха, которым она дышала – эта хакерша, воспитанная американским Интернетом, этот дух, откуда взяла она эти приемы, которые компьютерная феня давно бы должна была вытеснить? Но дух и приемы эти были те самые, неподражаемые, не изучаемые, русские, которых и ждал от неё Егорыч. Как только она запела торжественно, гордо и хитро-весело, первый страх, который охватил было Танцора и всех присутствующих, страх, что она не то сделает, прошел и они уже любовались ею.
И опять грянули, так, что на люстре зазвенели хрустальные висюльки:
И понеслась песня, словно конь в чистом поле: гордо, красиво и свободно.
И тут проворный Дед, который в то время, как единый двухсотголосый хор сливался в едином порыве, что-то строчил ручкой, протянул Дженни листочек. Где транслитом был записан следующий куплет. Дженни тоже встала из-за стола, тоже сбросила с себя платок, который был накинут на ней, и вступила торжественно, гордо и хитро-весело:
Застолье подхватило и на транслите:
И дальше уж все понеслось вскачь, галопом, на пределе человеческих и лошадиных сил.
И все смолкло. В наступившей тишине было слышно, как Егорыч, глотая слезы, шумно сморкается в огром-ный, как судейский флаг, клетчатый платок.
– Nichego, Еgorусh, nе grusti! Му v Оklаhоmе s toboj vmeste pet budem,, – начала успокаивать конюха богатая американская вдова. – Ту mепуа tol'ko nauchi!
– Ага, – ревниво сказал Дед, – такой, ексель-моксель, научит!
АППЛЕТ 12.
СКОЛЬКО ЧЕЛОВЕКУ ДЕНЕГ НАДО?
Утром неизбежно наступило утро. Пасмурное, с накрапывающим дождиком.
Утром Дженни и Егорыча с женой проводили в Шереметьево. А сами расползлись отсыпаться.
Дед снова был свободным человеком. Со всеми вытекающими из этого обстоятельства следствиями. Довольно неприятными для Билла Гейтса и вполне приемлемыми для Танцора.
Потому что без Деда разрушить бандитское гнездо было невозможно.
У Камышникова была прекрасная семья. Умная и красивая жена, не только не утратившая с годами привлекательности, но даже и приумножившая её. Умные и красивые дети. Двое. Двенадцатилетний сын и девятилетняя дочь. Прекрасный ньюфаундленд. Также очень умный и очень красивый.
И, конечно же, было у Камышникова дело. Настоящее мужское дело, без которого его семья не была бы прекрасной. Жена, несомненно, вскоре стала бы сварливой и опустившейся. Дети были бы затурканными и постоянно канючащими. А ньюфаундленда, так, пожалуй, и не было бы вовсе. Ни умного и красивого, ни глупого и омерзительного. Потому что неудачникам ньюфаундленды не положены по социальному статусу.
Короче, Камышников был счастлив. Не всегда, конечно, не каждую минуту своего бытия. А лишь тогда, когда задавал себе вопрос: «Счастлив ли я?» И тут же понимал, что вопрос чисто риторический. Да, действительно счастлив! Еще как счастлив!
А иначе и быть не могло. Потому что если вложить в построение счастья столько сил, нервов и ума, сколько вложил он, Камышников, бывший технолог красильного цеха Купавинской текстильной фабрики, то результат может быть только один. И только такой, какого достиг Камышников к сорока годам жизни.
Поскольку все было задумано гениально, то теперь созданная Камышниковым, как он её называл, машина крутилась сама собой. Не требуя ни смазки, ни горючего, ни профилактического ремонта. Получился этакий перпетуум мобиле, где роль винтиков и колесиков играли люди, много людей. Рожденных разными, а теперь, повинуясь гению Камышникова, ставших абсолютно одинаковыми.
Всего-то и требовалось два десятка бандитов, два хирурга, программист, и с десяток всякой мелкой шушеры. Да еще, конечно же, менеджер, который всем этим заправлял.
Камышников часто сравнивал себя со Сталиным. Да, именно со Сталиным, с кем же еще, как не с ним, который тоже создал нечто похожее. Однако его лагеря все же проигрывали камышниковской машине. У Камышникова люди работали не за миску баланды, а за возможность жить. И при этом не требовалось ни бараков, ни охраны, ни железнодорожных эшелонов, которые должны были перевозить заключенных с запада на восток.
Нет, контингент Камышникова был свободен. Абсолютно свободен. Единственное, что каждый должен был делать неукоснительно, так это перечислять на определенный банковский счет деньги.
Впрочем, и тут была свобода выбора. Каждый был волен решать: продолжать ли ему жить или же остановиться на достигнутом.
Все шло самым наилучшим образом. То есть без какого бы то ни было вмешательства извне.
Правда, иногда случались мелкие сбои. Которые, впрочем, с легкостью устранялись впечатлительным менеджером. Вот и на сей раз он прислал истеричное письмо: погибли три охранника! При невыясненных обстоятельствах!»
«Ну, так сначала выясни, – ответил Камышников, – а потом уж и нервные припадки устраивай! Денег у тебя достаточно. Контрразведчики далеко не самые тупые в Москве. Действуй, дорогой, действуй, если кушать хочешь!»
Да, конечно, Камышников понимал, что когда-нибудь фабрика может накрыться медным тазом. Однако запущенная машина все равно будет работать! Деньги не кончатся никогда!
Камышников предусмотрел и такое развитие сюжета. И гарантированно обезопасил себя от любых неожиданностей. Предыдущего менеджера, который раскручивал дело, пришлось уничтожить. У нынешнего была связь с Камышниковым только по электронной почте. Следовательно, Камышников был недосягаем.
Исключил он возможность и бунта на корабле. Во-первых, он же платил и менеджеру, и всей остальной обслуге. А если что, то мог и перестать платить. Деньги, прекрасно знал Камышников, особенно такие, которые он платит, – это очень сильный наркотик. И в данном случае соскочить с баксовой иглы невозможно.
Во-вторых, менеджер был прооперирован. И, следовательно, сидел на точно таком же крючке, что и все винтики и колесики его вечного двигателя. Тут не может быть никаких неожиданностей.
Камышников, оттрахав как следует горничную, решил посмотреть на динамику процесса. Включил «Мак», загрузил программу-анализатор и начал листать диаграммы, в очередной раз подумав о том, что программисту не мешало бы накинуть баксов пятьсот. И тут же в очередной раз забыв об этой своей альтруистской блажи.