Но в первую очередь женщина начала беспокоиться насчёт собственной силы. Чем дольше она обдумывала события предыдущих месяцев, тем больше сомневалась в ней, ведь всё более очевидным становилось её бессилие. Она вспоминала ленивую манеру общения с ней Финнелона, мысленно возвращалась к тому, как Киан Силакви легко разгадал её сущность по малейшему намёку.
Да и как она могла приписать себе честь убийства высшего жреца, если подлинный убийца замер, как камень, в тенях под её ногами?
При всех её дарованиях, любовнице императрицы ещё только предстояло познать болезнь, состоящую в размышлениях о том, насколько часто лишь неспособность увидеть альтернативу заставляла смелых совершать отважные деяния. Она следила за «забытым», равняясь с ним в неподвижности, втискивая все уголки своего существа в ту прямую линию, какую представляла собой душа ассасина — все уголки, что есть, кроме разума, который с безжалостностью насекомого то и дело задавал ей вопрос: «Как мне покончить с Саргом Кюннетом?»
Ольтея лежала, не моргая, ощущая нёбом вкус пыли, едва дыша, вглядываясь в щели между полосками железной решётки, злясь на свой внутренний голос, покрикивая на него, иногда даже рыдая от немыслимой несправедливости. Так она крутилась в своей неподвижности, раздумывая и раздумывая, пока это не отравило само её мышление до такой степени, что она вообще не могла более думать!
Потом женщина будет удивляться, как само обдумывание убийства Сарга Кюннета позволило ей сохранить свою жизнь. Как все сценарии, все самозабвенные диспуты и возвышенные декламации сделались простым предлогом того странного состязания в неподвижности, на которое она вызвала «забытого»… Фицилиуса.
Лишь он, он один имел значение здесь и сейчас, вне зависимости от осаждавших город кашмирцев. Каким-то образом Ольтея знала это.
После бесконечно длительных размышлений, после полной неподвижности «забытый» просто… что-то делал. Мочился. Ел. Омывал тело, а иногда уходил. Ольтея наблюдала, лежала неподвижно, не ощущая своего тела от долгого бездействия, и вдруг этот человек… шевелился. Это было столь же неожиданно, как если бы вдруг ожил камень, ибо ничто не указывало заранее на желание или намерение пошевелиться, никаких признаков нетерпения или беспокойства, рождённых предвкушением, ничего. «Забытый» просто приходил в движение: открывал дверь, шёл по расписанным фресками коридорам, а Ольтея ещё только поднималась на ноги, проклиная онемевшие конечности. Она был готова лететь за «забытым» даже сквозь стены.
A потом, без видимых причин, ассасин замирал на месте.
Странная непредсказуемость пьянила. Так прошло несколько дней, и только тогда Ольтея осознала, что никто — вообще никто, — никогда не был свидетелем столь необычного поведения, не видел ещё такого человека. В присутствии других людей «забытый» держался отстранённо, больше молчал, вёл себя так, как и положено жуткому убийце, всегда старающемуся убедить окружающих хотя бы в собственной человечности. Несколько раз навстречу ему попадалась императрица, появившаяся из-за угла или вошедшая в дверь. И что бы она ни говорила ему, если говорила (ибо, находясь в обществе некоторых людей, предпочла бы вообще не встречаться с ним), Фицилиус безмолвно кивал, возвращался в свою комнату и замирал.
В полной неподвижности.
«Забытый» ел. Спал. Срал. Дерьмо его воняло. Следовало считаться со всеобщим ужасом, с каким слуги обращались с ним, как и с ненавистью многих сторонников Киана Силакви, пребывающих при императорском дворе. Однако куда более удивительной была его способность оставаться незамеченным. Подчас он, незримый, замирал на одном месте лишь для того, чтобы, делая пять шагов направо или налево, стать как бы невидимым для пролетавших мимо стаек кухонной прислуги, перешептывавшихся и дразнивших друг друга.
Загадка эта скоро затмила все помыслы в голове Ольтеи. Она начал мечтать о своих бдениях, отдаваясь жёсткой дисциплине, властвовавшей над её днями, кроме тех мгновений, когда тело женщины снова втягивалось в лабиринт секретных дворцовых тоннелей. В такие моменты казалось, что даже её душа каким-то образом приковывалась к решётке, и она одновременно следила и уползала прочь, раздираемая ужасом, разбивавшим её плоть по жилке, под визг мира, пока высеченное в кремне лицо медленно-медленно поворачивалось, чтобы поравняться с её бестелесным взором.