Малая Гаодия, взгляд со стороны
Дэсарандес и Сандакай стояли возле бухты и смотрели на корабль. Флагман, который доставил на своём борту почти две тысячи человек. Остальные восемь тысяч были раскиданы по другим кораблям. Но не на величественный крен судна был устремлён их взгляд — на человека, висящего на кресте.
На какой-то миг герцогу Юга показалось, что он снова молод, что бесконечно восхищается своим божественным императором и снова стоит с ним рядом. Непосредственный, юный… И мужчина вдруг понял, что ему более не нужна храбрость, чтобы говорить с ним.
— Принц Финнелон так и не признался. За всё время, покуда проходила… «подготовка», а потом и помещение на крест, вколачивание гвоздей в запястья и голени, он лишь молил одуматься. Молил прекратить безумствовать. Вновь использовать разум.
Осиянное ореолом далёких костров лицо кивнуло:
— Ты считаешь, что я использовал его, как разменную монету. Что войску нужен был козёл отпущения, который мог бы принять на себя весь гнев, всю злобу, всё поражение. Я же использовал на эту роль своего родного сына, дабы продемонстрировать солдатам, что предатель самый настоящий. Ведь не мог же отец использовать своего ребёнка в качестве ложной цели.
Сандакай нервно дёрнул плечами.
— Подобное кажется безрассудным только на первый взгляд. Но ведь ты и правда говорил, что не желаешь больше детей, что у тебя и без того безмерно раздутое потомство. Внуки, правнуки, многочисленные более дальние родственники, несущие твою кровь. Даже я, герцог, происхожу из твоих потомков.
— А что насчёт тебя самого, старый друг? Ведь будучи долгое время моей правой рукой, политиком и чиновником высшего ранга, управляющего жизнями миллионов людей, как на Малой Гаодии, так и в колониях, тебе доводилось видеть в людях орудия, инструменты достижения целей. Сколько невинных душ ты бросил на чашу весов супротив вот этого самого места?
Сандакай сглотнул ставшую вязкой слюну.
— Никого из тех, кого я любил, — ответил он.
На лице Дэсарандеса возникла утомлённая и грустная улыбка.
— Скажи мне, Кай… Что делали люди в бедняцких кварталах, когда им в руки попадали представители власти? Имевшие по-настоящему высокое положение, но всё потерявшие в результате интриг или неудачных политических решений?
— Что ты имеешь в виду? — напрягся Сандакай.
Теперь настала очередь императора пожимать плечами.
— Если бы бедняки, проживающие возле Канала Крыс или Розового Переулка узнали, что рядом с ними, в самой обычной маленькой комнате, проживала семья не каких-то там разорившихся купцов, не дальних родичей сельского барона, а твоего племянника, Джисфрида Айцшильда, который умудрился прогневать тебя, занимаясь контрабандой и ростовщичеством, что бы они сделали с его семьёй? И его внучкой Миленой, ныне ставшей твоей императрицей?
Сандакай изо всех сил постарался изгнать обиду из своего взора. Это именно то, что всегда делал Дэсарандес, — осознала какая-то часть его души — всякий раз разрывал неглубокие могилы, всякий раз ниспровергал любую добродетель, которую кто-либо пытался обратить против него.
— Я-я пр-присматривал з-за ними! — запинаясь, ответил советник. — Прикрывал от других, запретил хоть кому-то сообщать истинное положение дел! Милена ничего не знала. До сих пор ничего не знает.
Дэсарандес Мирадель, нет, Господин Вечности развернулся к нему лицом, встав прямо пред герцогом истинным воплощением бури, засухи и чумы.
— Я тиран, Кай. Самая кошмарная из душ этого мира и последних эпох. Я истреблял целые народы лишь для того, чтобы внушить ужас их соседям. Я принёс смерть тысячам тысяч, лишь бы достичь цели укрепления барьера, сковывающего нашего истинного врага. Всё — чтобы достичь цели. Никогда ещё не было на свете человека, столь устрашающего, столь ненавидимого и настолько обожаемого, как я… Даже другие боги прóкляли меня, объявив Империи войну.
Произнося эти слова, он, казалось, разрастался, увеличиваясь сообразно их мрачному смыслу.
— Я — именно то, чем должен быть, дабы этот мир мог спастись.
«Что же произошло? — мелькнула мысль в голове Сандакая. — Как случилось, что все мои доводы — справедливые доводы! — стали чванством и развеялись в дым?»
— Ибо я знаю это, Кай. Знаю, как знает отец. И согласно этому знанию я заставляю приносить жертвы, я наказываю тех детей, что сбились с пути, я запрещаю вредные игры и, да… я забираю потребное для спасения…
Будь то жизни или смерти.
Ощущение тщетности обрушилось на Сандакая — ещё более мучительное из-за своей неизбежности. Он был всего лишь винтиком в огромном и сложном механизме, которым управлял император.