Старший: О тебе. Тебе в театре бы работать с такой верой в собственные фантазии. Десять лет жить с иллюзорным человеком, делить его с такой же призрачной женой… Выдуманные проблемы, ненастоящие радости… Впрочем, проблемы-то как раз реальные — мама, соседи, тыкающие пальцами вслед…
Старшая: Да плевала я на этих соседей!
Старший: А как же! Легко! Особенно когда совесть чиста.
Старшая: Да что ты…
Старший: А что я?
Старшая: Ну надо же и мне чем-то жить.
Старший: Неужели больше нечем?
Старшая: Нечем. Да и незачем. Незачем жить по-другому. Ты сам говорил, — у каждого своя собственная реальность. Свой мир я выдумала себе сама. Ну и что? Чем он хуже ваших?
Старший: Твой, конечно, лучше. Живёшь полной жизнью: любимый человек, с которым ни один из реально живущих уже не сравнится, надёжные бескорыстные друзья… Подруг нет? И не надо! Что ты ещё себе выдумала? Всё это, конечно, помогает жить… Просто однажды, а это обычно случается, потребуется реальная помощь… или просто настоящее человеческое тепло… рядом… А такая пустота! Не всегда совместимая с жизнью.
Старшая: Я знаю. И что ты хочешь? Чтобы я вышла сегодня к гостям и сказала: «Я вас обманывала все эти годы. У меня никого нет и никогда не было. Мне ни разу в жизни никто не дарил цветы. Я выдумала всё это потому, что мне этого очень хотелось. А в вашей жалости я вовсе не нуждаюсь. И мама пусть простит. Просто иногда хочется быть свободной, а повода нет…» Так сказать? Я стану менее одинокой?
Старший: Не надо. Живи.
Старшая (насмешливо): Спасибо! (идёт к кухне)
Старший: Слушай, а откуда всё это: шмотки, духи, цветы те же? В смысле — деньги откуда?
Старшая: Да я раз в неделю на побережье езжу. Пою там в кабаке. (уходит в кухню)
Старший(заметив Секретаря): Цветы. Охапками. Быстро!
Секретарь выбегает вон. Из кухни появляется Мать.
Мать: Ты звал?
Старший: Нет. Так, мысли вслух.
Мать(подходит к нему): Как ты жил всё это время, сынок?
Старший: Ух ты! Новое слово в твоём лексиконе: «сынок»…
Мать: Как ты жил?
Старший: Нормально, мама. Иногда даже неплохо. «Как» — не важно, главное, что жил.
Мать: Ты так и не простил меня?
Старший: Мне нечего прощать.
Мать: Бедный мой, бедный ребёнок… (гладит его по голове) Я всегда верила в тебя. Я знала, у тебя не просто «способности», у тебя талант.
Старший: Серьёзно?
Мать: Правда. Всегда знала.
Старший: А как же: «С таким лицом таланта быть не может!»? Помнишь?
Мать: Забудь.
Старший: Доживу до склероза, непременно забуду.
Мать: Я хотела тебе только добра.
Старший: Убивать ради блага? Чтобы не мучился?
Мать: Чтобы не мучился. Талант — очень тяжёлая ноша. Тебе просто повезло, счастливый случай. А скольких эта ноша сломала, задавила… Я хотела снять с твоих плеч этот горб.
Старший: Чтобы я был таким, как все? Тебе хотелось, чтобы твой сын был посредственностью?
Мать: Я хотела, чтобы мой сын просто жил. Пусть без взлётов, но и без падений.
Старший: Для меня это слишком трудно. Что до падений, так они неизбежны. Если уж падать, то с вершины — хоть полетать перед смертью.
Мать: В том-то и дело. Если бы сразу — насмерть, без мучений… Ты помнишь своего отца? Тебе было три года, когда он умер, но, может, хоть что-то…
Старший: Только одно: мы с отцом — ни лица, ни фигуры его не помню, но знаю, что — отец; он держит меня за руку — стоим возле какого-то дома и смотрим в окно полуподвала. А там какая-то контора: стол, заваленный папками бумаг, счёты и сидит человек: лысый, в очках в роговой оправе, в чёрных нарукавниках, грустный и скучный. Стекло пыльное, и всё, что за стеклом, тоже кажется скучным и пыльным — и папки, и счёты, и человек. И отец говорит мне: «Видишь? Это — бухгалтер». Всё своё детство я боялся этого слова. Самое страшное, что я мог себе представить, что я стану бухгалтером — лысым пыльным человечком в чёрных нарукавниках…
Мать: Твой отец был ещё более пугливым, — он впадал в депрессию при виде любой бумажки с печатью. А дед… Хотя, какой из него дед — он моложе тебя… Я своей матери никогда не знала и не спрашивала о ней, так как правда обычно совсем неинтересна, а выдумать что-нибудь красивое я и сама могла. К тому же, мне вполне хватало отца. Он был старше меня на 16 лет, а выглядел совсем юно. Из-за этого часто бывали недоразумения, когда мы где-либо появлялись вместе… Мало того, что он был молод, он был ещё и музыкант. Причём, довольно известный. Говорили, что он даже талант… Мы жили тогда в столице.
Старший: Вдвоём?
Мать: Да. Делить такого отца с кем-либо мне вовсе не хотелось. Дамы, изредка тайно приводимые им, обязательно бывали биты различными предметами, что его сначала сердило, а потом смешило, так что, он не обижался. Друзей, правда, я ему прощала, потому что все они также были молодыми и весёлыми. Собирались они всегда только у нас: музицировали, пили, спорили. Отец человек был азартный и упёртый, споры всегда выигрывал, так как убедить его в чём-либо было невозможно. Так он однажды, сильно выпивши, поспорил, что не дрогнет у него рука расстаться с жизнью в столь молодые годы. Ему было тогда 32. Мол, не так всё это страшно и сложно, как пишут классики. Просто всё, господа, просто! Взял, да тут же за столом и застрелился. Друзья от растерянности даже выигранные им деньги не отдали. Много тогда об этом говорили и в газетах писали, и все в одном сходились: мол, талант — дело мутное и не всем понятное.
Старший: А чего тут, собственно, понимать? Перебрал парень, а по-пьяни… Но ты эти мысли от себя гнала, иначе чересчур глупо тогда всё получалось. А вокруг никто и не разочаровывал — возвышенно говорили, с придыханием и дрожью в голосе.
Мать: В общем, осталась я круглой сиротой в 16 лет. И пропала бы, наверное. Спасибо, приятель отца — актёр — в кордебалет пристроил.
Старший: Тебя?!
Мать: Актёр этот был ровесник отца, бывал у нас часто, на рояле играл. Вбежит, иногда, оборванный, а следом — почитатели. Мы дверь держим, они ломятся — страшно… Тоже талант — одинокий и сильно пьющий. В общем, влюбилась. Прожили вместе лет десять. Сначала ворчала, таская охапки цветов из театра, пару раз даже дралась с его поклонницами. За пьянку ругала, но несильно.
Старший: Ну так, — потребность тонкой души, куда ж деваться. Можно сказать, издержки производства.
Мать: Тем временем, взгляд его становился всё более диким, что сначала даже превозносилось театральными критиками — мол, «печать таланта».
Старший: Но потом к этой «печати» прибавились проблемы с речью и памятью, общая помятость и пара отвратительных похмельных сцен, никак не вписывающихся в концепцию аншлаговых спектаклей.
Мать: Об этом поначалу много писали, чем ещё более усугубили его печальное состояние, а потом ему стало совсем туго…
Старший: Ибо писать перестали вообще…
Мать: Почитатели к нам уже не ломились. На улицах его узнавали с трудом, и радости это никому не приносило. Друзья… Друзья! Ты не верь никому, сыночек, никогда не верь! И ни на кого не надейся.