Валик переводит дыхание, допивает коньяк и, выпустив колеблющееся колечко дыма, проникновенно продолжает:
— А вот другой, вроде бы лучший вариант — какой-нибудь инженеришка в управлении слюни распустит, возомнит, что повседневный доступ к ее коленкам — ближайшая цель его жизни. Все славно — фата, Мендельсон, торжественный переезд из общежития на тещину жилплощадь. А дальше? Конец развлечениям, стирка, варка, сцены ревности, стреляние трешки до аванса, зачуханные нарциссы к восьмому марта. А потом? Еще веселей! Уа-уа… Декретные — на коляску и ванночку, одна зарплата на троих и в качестве неизбежного приложения — быстро иссякающее мамочкино терпение и сексуальная озабоченность молодого мужа. И наконец, разочарование, полная пустота…
Валик тяжело вздыхает, словно его-то все это и постигло, и переходит к выводам:
— Так не лучше ли этой красавице получить правильное применение? Подумай сам, ведь всем лучше! И шефу — заряд бодрости, и ей — надежный покровитель, кое-какая карьера, подарки, и мне — а почему бы и нет! некоторая польза. Вот тебе любопытный житейский вариант — вроде бы пакостно, а всем к добру. И так часто, Эдик, гораздо чаще, чем твоя телячья душа допустить может. Надо в последствия глядеть, а не поверху голыми эмоциями шпарить.
И тут моя телячья душа не выдержала, сорвалась и выдала нечто крайне нецензурное.
Валик пожал плечами, встал и буркнул:
— Подумай до завтра, я позвоню.
И убрался наконец.
А я долго вертелся под душем.
Жизнь пошла какая-то фрагментарная. Разноузорные лоскутья дней помечены различными вещами, побегушками, телефонными намеками, мелкими бухгалтерскими упражнениями. Вроде все есть, пора остановиться, но тормоз исчез, ни одного тормоза под рукой. Где-то сделан шаг за критическую черту, но где, когда? И как к этой черте возвратиться?
Кстати, о вариантной цивилизации. Ничего хорошего. Думаю, дело не только в перестройках чужого прошлого. Это умеют устраивать и в обычном мире — была бы цель, а мастера перекраивать прошлое или будущее всегда найдутся. Не в этом суть.
А вот насчет милосердия совсем не выходит. Потому как, желая что-нибудь изменить, мы должны осознать правду о себе. А это не ахти какая приятная операция. Ведь зеркальный двойничок может и убить одним своим видом. Вглядишься попристальней и такое можешь увидеть, что жить не захочется — ни в данном, ни в любом другом варианте.
Так что лучше и не пробовать. Сам себя захлестнешь причинной петлей и совсем позабудешь, где ты — именно ты, а где ты — из эн-плюс-первого эксперимента, и кого следует больше ненавидеть — оригинал или наскоро улучшенную копию.
Фантастика все эти петли, сплошная фантастика. Сколько ни думай — одна головная боль.
Но баловаться собственными выдумками все-таки приятно. С детства люблю необычные комбинации образов. И всегда казалось — вот какая-то комбинация подрожит-подрожит в возбужденном мозге и вдруг застынет, втянув в себя реальный мир. И состоится чудо.
Сейчас, пожалуй, я стал настоящим эпицентром чуда — так и сыплются на голову купюры. Вроде материализовал мечту, да не мечту, а болезненное стремление к устойчивости. Радоваться бы, но не получается.
Понимаю, что размышлять о причинах моего везения не стоит. Кажется, за это мне и швыряют конверты, чтобы не размышлял. Неужели только за это?
Нет, докапываться до истины вредно. Ведь чувствовал же…
Настроение — хоть вешайся. В конверте обнаружил всего-навсего четвертную. Кошмар!
На неделе принесут дубленку и подписку Стендаля — чем буду выкупать? Предположим, дубленка окажется мала, но Стендаль-то в отличном состоянии. Что делать? Куда подевались Они? Почему не показывается этот мужик в макинтоше? Чем я Им не угодил?
Видимо, это конец. Не пойду завтра на площадь, к чертям дежурство под часами! Пусть сами дежурят за такую мзду!
Возьмусь-ка за дело. Снова окунусь в свою спасительную работу, и точка. Пусть сами проводят свои дурацкие эксперименты!
Вот только куда подевались бумаги? Когда я выбрасывал свой старый все повидавший стол и ставил на его место полированное чудо с тридцатью двумя отделениями и ящиками, бумаги были куда-то распиханы. Куда?
Сейчас на блестящем стекле отражается совершенная конструкция настольной лампы, и все. Ни пылинки, ни бумажки — яркая иллюстрация к руководству по президентской служебной этике, ни одной детали, отвлекающей внимание от глобальных проблем современности, ни одного штриха, мешающего вести прием посетителей на высшем уровне. Стерильный вакуум — вот что такое мой стол.
И вся комната — тоже стерильный вакуум. На журнальном столике возле софы лежит томик — кого? Ага, Мандельштама. Так сказать, оживляющий элемент. Единственный. И читать не хочется, ничего не хочется читать, а его стихи — тем более, скребут они, не выдерживают соседства с конвертами, о природе которых не положено размышлять.
Куда же я рассовал свои бумаги — в книжные ряды, на антресоли, наконец, в мусорное ведро? Лень искать. Да и зачем?
Вчера шеф вызвал и говорит:
— Ларцев, вы мне надоели.
Так или нечто в этом духе — неважно. Важно, что у шефа это последняя стадия. Надоевшие не задерживаются дольше месяца. Надоевшим он подыскивает добротное место с отнюдь не мэнээсовским окладом. И отправляет, как в почетную ссылку.
Гори она огнем, почетная ссылка. Дубленку-то брать надо! Сколько мне не хватает до этой операции? Так-так-так… Хрустят проклятые.
Полтораста не хватает. Ей-богу, мистика. Придется просить у Потапыча, чтоб он лопнул.
Впрочем, чего злиться? Потапыч теперь меня зауважал. Издали здоровается, одобрительно кивает, когда сталкиваемся в подъезде. В великий День Цветного Телевизора он даже тащить пособил, потом по плечу похлопал и говорит:
— Молодец ты, Эдька, точно молодец, не слюнтя-пунтя…
Слюнтей-пунтей он меня в детстве дразнил. И меня, и Машеньку.
Небольшой взрыв негодования. Они, мои работодатели, наглеют с каждым днем. В конверте засаленная пятерка. Что ж, буду перестраиваться по принципу — как вы нам платите, так мы вам работаем.
Плюнуть бы, что ли!
Я стал не нужен. Почему? А зачем нужен был?
Пожаловаться? Куда? На кого?
Прибегу в местком: незаконное понижение зарплаты, то да се… Да, скажут, незаконное, но где, собственно, вы служили? Это, скажут, не по нашей части, вот путевочку горящую, ежели охота есть, — пожалуйста, или очередь на ясли — поможем, а со службой по совместительству сами разбирайтесь.
Опять же, к прокурору загляну. Очень, скажет прокурор, любопытная история, грубое нарушение, грубое, сочувствую… А не завести ли на вас, гражданин Ларцев, симпатичное уголовное дельце в блекло-голубой папочке, не выяснить ли источники ваших сверхдоходов?
Или к Наташе… Лечиться тебе надо, усмехнется Наташа. Всю жизнь ты мечтал простые вещи в сложные превращать — домечтался, чего ж еще? Жил со своими планами, на большее не хватало. Проектировал путь, на который никогда и не вступишь, а другие не только воображали — шли, шаги делали, свое искали и отстаивать его не стеснялись… Игорь, например, с обидой вставлю я. Хотя бы, отрежет Наташа. И отвернется.
И тогда поехал я к Машеньке. Рвал траву, носил воду в ржавой консервной банке, пытался посадить нелепые «анютины глазки», купленные у входа на Северное.
Плутаю, Машенька, говорил я, не в конвертах счастье, но они-то, чего нам так не хватало, не хватало, чтобы ты вечно не опаздывала в свою контору, не носилась наперерез трамваям… Но Маша молчала.
Я думал — так очищусь, смогу воспарить над тем, что Игорь в одном из своих стишков назвал: не жизнь, а вертушка дней на проходной существования. Думал — очищусь, а Машенька молчала. Не было прямой связи с потусторонним миром, и с ним тоже. Было обычное загородное кладбище, с ухоженными и заброшенными могилами, были тихие старушки, и дул прохладный ветер. Пальцы мои, испачканные землей, теребили случайную травинку, и вместо воспарения душа требовала чего-нибудь крепленого.