Художник дергал автора за рукав и настойчиво предлагал автору сочувствовать ему, художнику, в его беде и печали. Автор улыбался, кивал; кивал, болтал ножкой. Они на чем-то сидели, и автору предоставилась такая бесценная возможность, такая не имеющая цены удача — постукивать своим грубым, тяжелым, облепленным грязью ботинком по прекрасной, нежно узорной решетке чего-то между чем-то и чем-то.
День угасал; медленно стучали трамваи, звук умирал; сладостной музыкой преломлялись в слухе автора жалобы печалующегося его друга. Жизнь была прекрасна, и умирающая на зиму природа пахла так прекрасно — запах осени, запах печали. Сладкий запах смерти и смрад разложения.
«До чего же можно додуматься!» — сказал автор сам себе, с ликованием. Он вспомнил, как слишком крепкий и сладкий запах духов какой-то дамы в автобусной давке принял за запах крови. Не чувствуя ни ужаса, ни отвращения, он внимательно принюхался и вскоре обнаружил свою ошибку. Погрустил, хихикнул. Тяжелую гладкую шубу этой женщины и ее блекнущее, тоже какое-то тяжелое лицо автор все же себе присвоил — с той степенью машинальности и автоматизма, которая уже граничит с бескорыстием.
Смешно, да? Но ничего другого автор не умеет. Он блуждает по городу, заходит в кафе, знакомится с новыми людьми, говорит и пьет с ними. Он ни строчки пока что не написал об этих полупьяных беседах, да и вряд ли напишет. Людям из живой жизни нечего делать в его рассказах, им дан весь мир, и, персонажи в этом мире, они не выживут в мире литературы, даже если втолкнет их туда чья-то безжалостная рука. Как же можно кого-то куда-то толкать, автор, нежный сердцем, столь жалостлив!
Хорошо автору жить, и блуждать, и возвращаться домой в замок, чтобы писать за длинным тяжелым столом. И писать просто и ясно, а потом разрывать все это простое и писать нечто сложное, изысканное и вычурное, живописное и никому не понятное. И никому не нужное. Столь же ненужное, как предыдущее простое.
Когда автор наконец понял всю бессмысленность своего труда, усилий и самого существования, он поначалу думал, что умрет. Ляжет в свою гладкую узкую постель, закроет глаза — предварительно посмотрев в последний раз на испещренные солнцем стены и гибкие гнущиеся ветви за окном — и перестанет жить. Но, как выяснилось, среднестатистические люди ХХ-го века не умирают от возвышенных и тонких душевных переживаний. В незамысловатом и грубом ДТП может погибнуть хрупкое тело человека, а вот жилистый и живучий дух его вполне успешно будет пробиваться сквозь железо и камень и прочие преграды, воздвигаемые прекрасной и трогательной жизнью, и все ж таки уцелеет — не автору судить, с какими потерями.
Между тем автор давно уже распрощался с художником, закадрившим и увезшим к себе в мастерскую каких-то глупеньких девочек. Автор, уклонившийся от поездки, вышагивал по Невскому, приветствуя мир наглой улыбкой. Мир, возможно, находил в его наглости обаяние и улыбался в ответ.
Потом прошел месяц и, может быть, год или даже больше. Уместнее будет сказать, что прошло какое-то время. Автор сам не знал, изменился ли он. Он как-то жил, и понемногу работал, и читал кое-что, и о некоторых вещах размышлял, а еще большее оставлял в небрежении. Одинокие прогулки стал он предпочитать веселым беседам с друзьями, и печальный февраль, преддверие весны, показался ему фальшивым и скучным.
Так преуспел автор в воспитании своего бессердечия. Все же однажды, в полупустом трамвае, его мучило такое сильное и страшное в своей внезапности желание, что автор бледнел и падал в обморок, и пребывал в таком обморочном состоянии до тех пор, пока объект не вышел на очередной остановке.
Можно было выскочить и пойти следом; можно было предпринять множество в большей или меньшей степени неблагоразумных вещей, которые все же привели бы к какому-нибудь результату. Жизнь предлагала свой спектр разноцветных вариантов, но выбор приходилось делать, и автор, сделавший уже прежде свой выбор, сидел и не рыпался. Слишком привязался он к новой своей иллюзии, к жизни не желающих жить и уходящих прочь, и скрывающихся за крепостными стенами в надежде, что эти стены окажутся достаточно прочны, чтобы сохранить их чистенький, вкупе с волей, покой.
Автор сидит за стенами, такими же крепкими, как надежда тупицы. Он добился своего, ничего у него нет: только скуки тяжелый серебряный перстень на указательном пальце, да полудюжина старых рассказов. Последних, по всей видимости.
А жаль.
Опубликовано в газете: «Апраксин Блюз», 1995, № 2