— Но мне надо повидаться с дядей, мне обязательно надо его убедить, что я не смогу больше продолжать…
— Продолжать что?
— Учебу в Оксфорде! Я больше этого не вынесу! Все ужасно, говорю вам. Они меня заставили вчера пойти с ними… Я не хотел и отказывался, но они сами пришли ко мне, повалили на пол и стали насильно вливать в глотку вино… Я знал, что все это будет ужасно, заранее знал…
— А что именно было ужасно? — сдержанно полюбопытствовала Орелия. Она видела, что юношу волнует нечто еще, лишавшее его душевного равновесия. Он разволновался, а потные пальцы все сильнее сжимали ее руку, но Орелия понимала, что в данный момент он не видит перед собой молодую девушку и вообще не видит в ней женщину. Она была для него просто человеческим существом, перед которым можно излить душу, а это сейчас для него самое лучшее — решила Орелия, — ему надо выговориться, и тогда душевная боль перестанет его так сильно мучить. Было ясно и то, что он выбит из колеи, иначе не вел бы себя так открыто с незнакомым человеком. Худшие последствия опьянения ушли, развязав язык, а к тому же после сна он пребывал в расслабленном состоянии духа и мог откровенничать с кем угодно, только бы его выслушали.
— Но что именно вас расстроило больше всего? — снова спросила Орелия тем же мягким, сочувственным тоном: за свою короткую еще жизнь она уже успела выслушать множество историй, до этого хранившихся в тайне, и от самых разных людей.
— Это из-за лошади, — проговорил Руперт, — вот тогда я и понял, что больше не могу всего этого выносить. На ней ехал Чарльз, и лошадь напоролась на зубья ограды, что на кладбище. Она так кричала! Вы когда-нибудь слышали, как кричит лошадь?
— Нет, и, надеюсь, никогда не услышу, — содрогнулась Орелия.
— Это было ужасно, — Руперт замотал головой и зажмурился. — Я и сейчас вижу, как оно все было с этим бедным животным. — И, тоже вздрогнув, продолжал: — Это Гарвин настоял, чтобы мы ехали через кладбище и прыгали бы там, верхом на лошадях, через памятники и надгробные камни, и чтобы сломали все замки, и железные решетки, и ворота. Я тогда сказал, что это все адски глупо, но на меня никто не обратил внимания. — И он порывисто сжал руку Орелии. — Чарльз, наверное, убился насмерть: когда его лошадь напоролась на зубья, он слетел с нее и упал прямо на голову и, наверное, погиб!
— Не думайте сейчас об этом, — взмолилась Орелия, — рано или поздно вы все равно узнаете, что с ним случилось.
— И я не могу вернуться в Оксфорд, — вскричал Руперт. — Я тогда сразу повернул назад и ускакал. Не знаю, в какой гостинице я остановился, но там я выпил и потом еще несколько раз пил, и тогда решил отправиться в Лондон.
— Чтобы повидаться с дядей?
— Да, и сказать дяде Дариусу, что в Оксфорд я возвращаться не намерен. Он все твердит, что Оксфорд из меня человека сделает, но я не хочу быть таким человеком, которым делает Оксфорд.
— А раньше вы говорили маркизу, что не хотите там учиться?
— Да, но он не желал и слышать об этом и потребовал, чтобы я там оставался. А я ему ответил, что не могу и не могу… А потом меня заставили вступить в клуб.
— Какой клуб?
— «Болтуны» называется. Там заставляют делать всякие дрянные штуки, например, колотить караульных. В последний раз, когда мы устроили драку, один несчастный старик так и остался лежать без сознания с порезом на щеке, наверное, дюйма четыре было в длину.
— Как это жестоко!
— Да, бесчувственно и жестоко, — скрипнув зубами, подтвердил Руперт. — И все это потому, что студенты слишком много пьют, по три бутылки на каждого, и это самое меньшее, а есть такие спортсмены, как Гарвин, которые выпивают и четыре, и все пять. — И Руперт глубоко вздохнул. — Я-то слабак. Меня тошнит от спиртного, и не чувствую я никакого веселья, и мне очень плохо потом, я просто больной на следующий день.
— А разве нельзя выйти из членов клуба?
— Я хотел, но они мне запретили. Вчера я отказался пойти с ними, но они меня вытащили насильно, а я все это ненавижу, ненавижу! — И, помолчав, добавил: — Тогда, на кладбище, была девушка, совсем еще молодая, почти ребенок, и она тоже как закричит!
— Не надо больше думать об этом, — твердо сказала Орелия, — постарайтесь все это забыть.
— Но разве можно это забыть? И если дядя Дариус заставит меня туда вернуться, то, клянусь, я покончу с собой. Нет больше сил терпеть. Я там всех ненавижу, все эти глупые и жестокие проделки, и Оксфорд ненавижу, и всегда ненавидел!
— А чем бы вам хотелось заниматься?
— Я в армию хочу, в полк, где служил мой отец. Вот там и есть мое настоящее место. Если бы отца не убили под Ватерлоо, он бы мне разрешил, но все дело в дяде Дариусе, у которого другие идеи насчет меня, а так как он себя считает Господом Богом Всемогущим, то я должен подчиняться его желаниям.
— А вы разве не рассказывали дяде о том, что происходит в Оксфорде?
— Я пытался поговорить с ним в прошлые каникулы, но он даже выслушать меня не захотел, да вы ведь знаете, какой он человек, такой равнодушный, недоступный, точно чужой. — И, снова помолчав, заявил: — Но я не собираюсь возвращаться в Оксфорд и ни за что не вернусь. Чарльз погиб, а он был лучше всех остальных. И никогда, никогда я не забуду, как кричала лошадь, так что, пожалуйста, ну, пожалуйста, помогите мне!
Он уже бредил. Орелия поняла, что лихорадка усиливается, и потрогала лоб несчастного — у него был жар.
— Вы все-таки постарайтесь уснуть, а я сейчас пошлю за врачом.
Руперт что-то пробормотал, но он был очень слаб и не мог больше вымолвить ни слова. Глядя на него, Орелия решила, что должна ему помочь. Еще никто и никогда не просил ее о помощи напрасно, однако еще никогда не возникало перед ней более трудной задачи. Как она посмотрит маркизу в глаза? И какое право она имеет обсуждать с ним его планы относительно родного племянника и оспаривать принятое им решение? Но… Руперт так умолял ее помочь ему… и, чего бы это ей ни стоило, она должна это сделать.
Орелия вышла из комнаты и, закрывая дверь, увидела в коридоре дворецкого.
— Мистер Руперт проснулся, мисс? — спросил тот, прежде чем Орелия успела заговорить с ним.
— Да, но думаю, что он сейчас опять заснет. У него жар, и было бы очень нелишним послать за врачом.
— Сейчас пошлю, мисс, но я шел сказать, что его сиятельство дома.
— Он у себя внизу?
— Да, мисс, в библиотеке. И, надо вам доложить, не очень-то он доволен, что мистер Руперт так неожиданно заяви… — он немного смущенно кашлянул, — прибыл из Оксфорда.
— Я сама поговорю с его сиятельством, а вы, пожалуйста, покажите мне, как пройти к библиотеке, и потом пошлите за врачом.
— Очень хорошо, мисс.
Дворецкий был достаточно вышколен, чтобы выражать свое отношение к происходящему, это было бы в высшей степени делом немыслимым, но, когда он пошел вперед, его спина выразительно свидетельствовала о том, что лично он не одобряет действий Орелии. Молодым леди, гостящим в Райд Хаузе, не полагается отдавать приказания и ухаживать за больными вроде мистера Руперта. Тому надлежит сейчас быть в Оксфорде, усердно и прилежно постигая основы и глубины науки, а не досаждать его сиятельству своим непредустановленным появлением, да к тому же еще в возмутительно непотребном виде. Да, мисс Орелия нарушает незыблемые правила…
Пройдя через холл и увидев дверь библиотеки, она поблагодарила дворецкого и сказала, что извещать его сиятельство о ее приходе нет необходимости, так что дворецкому оставалось лишь распахнуть перед нею дверь и молча удалиться, что он и сделал, опустив глаза и плотно сжав губы. Изо всех сил стараясь преодолеть робость и тревожные опасения, Орелия тихо вошла.
Три больших французских окна — по сути двери, ибо начинались они от самого пола и были выше человеческого роста — вели прямо в сад. Вдоль стен библиотеки, с пола до потолка, тянулись книжные полки. Посередине стоял большой письменный стол, за которым сидел маркиз и что-то писал. В превосходном сером сюртуке из тонкого сукна и брюках палевого цвета он выглядел чрезвычайно элегантным. Белоснежный галстук был завязан искусными пышными складками, а высокие ботинки, начищенные смесью ваксы с шампанским, ярко блестели в свете солнечных лучей. Удивленно подняв брови, он оторвал взгляд от бумаг, но, увидев на пороге Орелию, медленно встал.