И когда он думал об этом уроке, когда он склонил голову в извинении перед Богом, и его разум и сердце услышали не громоподобные проклятия Бога Жэспара Клинтана, а скорее смеющееся сочувствие Бога Робейра Дючейрна, он понял, что доброму пастырю не нужно было чистое небо. Что ему каким-то образом подобало пройти посвящение под Божьим дождем и ветром, смывая грязь, которой подверженное ошибкам человечество позволило покрыть Его мир и Его Церковь. Несмотря на холод и сырость, площадь Мучеников и каждая улица и бульвар, ведущие к высокому зеленому холму Храма, были заполнены народом Зиона, каждым Божьим ребенком, который мог добраться до города, стоя плечом к плечу, держа детей, чтобы они могли видеть человека, который сверг инквизицию, когда шел под дождем с непокрытой головой, чтобы получить корону Лэнгхорна, а им было все равно. Им было все равно, что они замерзли и промокли, потому что они поняли, что видели, поняли, частью чего они стали, наблюдая за проходящей процессией.
Так что нет, Робейр II не нуждался в солнечном свете и голубом небе. У него было нечто гораздо более важное, чем это.
Не то чтобы Тимити Симкин не ценил их в полной мере, и он подозревал, что наблюдающие толпы тоже ни капельки не возражали против них.
Он даже усмехнулся при этой мысли, благодарный за это. А затем он сделал еще один, еще более глубокий вдох и почувствовал, как присутствие Бога излилось в его душу, когда он вошел через эти серебряные и бронзовые ворота на огромную площадь Мучеников.
Широкие, величественные ступени вели от площади к самому Храму, где изящные колонны возвышались более чем на шестьдесят футов, поддерживая сверкающий купол и восемнадцатифутовую золотую икону архангела Лэнгхорна, которая венчала его. Площадь в шесть акров была достаточно большой, чтобы десятки тысяч верующих могли собраться в Божий день, чтобы послушать ежегодную проповедь великого викария, и, как и улицы, ведущие к ней, сегодня это был сплошной океан людей по обе стороны оцепленного храмовой стражей центрального проспекта, через который должна пройти процессия. Их радостные возгласы сменились внезапной благоговейной тишиной, когда процессия пересекла широкую золотую полосу, инкрустированную в мрамор площади у подножия лестницы Храма и защищенную от многовекового пешеходного движения так же, как и пол Храма. Эта полоса обозначала формальную границу между площадью и собственно Храмом, и он пробормотал короткую, знакомую, сердечную молитву благодарности за то, что площади вернули ее красоту и святость до джихада. Его воспоминания об обугленных кольях, мрачных кострах, поглотивших так много жертв инквизиции, были слишком ясны, и он точно понимал, почему Робейр Дючейрн сделал очистку и восстановление площади одним из своих самых неотложных приоритетов. Симкин был здесь, стоя менее чем в пятидесяти ярдах от того места, где он находился в этот момент, вместе с шестьюдесятью тысячами других верующих, когда новопосвященный великий викарий Робейр II проводил покаянную мессу под открытым небом, официально признавая вину Матери-Церкви за совершенные здесь зверства. И он был здесь, когда мемориальная доска, признающая эти зверства, увековечивающая память их жертв и молящая Бога о прощении за то, как они умерли, была установлена на фасаде центрального фонтана Лэнгхорна… и когда Робейр заново освятил и восстановил площадь по ее первоначальному назначению.
Но теперь Робейр ушел, и Тимити Симкин почувствовал себя очень маленьким, очень хрупким и более смертным, чем он чувствовал в свои годы, когда процессия начала подниматься по широким ступеням сквозь звенящую, благоговейную тишину — отполированную и отточенную, не нарушаемую смехом ветра и хлопаньем знамен — и в его уме с ревом приближался решающий момент.
Могучие двери Храма распахнулись. Не маленькие двери, вставленные в эти огромные бронзовые — только на самом деле они не были бронзовыми, — размышлял капитан Карстейрс, — порталы. Это были сами Двери Лэнгхорна, высотой в сорок футов, сверху донизу покрытые барельефными изображениями архангелов во славе, которые открывались только один раз в год, в Божий день, когда открытый воздух Божьего мира проникал в каждый уголок огромного собора, посвященного Его поклонению.