Он так старательно чистил винтовку и сапоги, холил свои усы и так тянулся перед фельдфебелем, что тот стал благоволить к послушному солдату и чаще отпускать Никиту по воскресеньям на прогулку. Проявляя усердие, Никита хотел заслужить увольнительную в город, чтобы хоть на часок вырваться из опостылевших казарменных стен, а главное, походить по Петербургу с соседом по койке, бойким Аверьяном, хорошо знавшим столицу, который водил его по прямым, как натянутая струна, улицам и показывал разные диковины. Туда, где было написано: «Солдатам и собакам вход запрещен», так же как и в Летний сад, они не заходили. Аверьян водил его на Дворцовую площадь и Марсово поле, к памятнику царю Петру. Грозный император как влитой сидел в седле и протянутой рукой как бы приглашал: гуляйте по городу и помните, что это я здесь заложил Петербург. Никита поинтересовался, почему ко всем известному имени Петр приставили какое-то «бург». Аверьян растолковал, что это слово немецкое, а прижилось потому, что тучей хлынули в Россию немцы, так как царь Петр, да и царствовавшие после него уж очень просили иноземцев ехать к нам, потому что, мол, у русских ума мало. Вот все эти задрипанные герцоги, голодранцы-бароны и графы полезли в Россию, как осы на сладкий пирог.
Никита слушал, боязливо оглядываясь.
— Что ты дрожишь? Никто нас тут не слышит. Не бойся. Если сам не скажешь никому о нашем разговоре, то никто не узнает, — рассудительно произнес новый друг Никиты.
Какой-то странный этот Аверьян. Из городских людей. Не из дворян ли? Потом Никита узнал, что отец Аверьяна чем-то провинился, и Николай I, отец нынешнего царя, сослал его куда-то. А когда сынок стал подростком, ему некуда было голову преклонить. Его мать бедствовала, терпела нужду, пришлось упасть в ноги знакомому генералу, просить, чтобы пристроил сына хотя бы рядовым, но только в гвардейский полк, там ума наберется, глядишь, и в офицеры выйдет, как-никак, а все-таки он дворянского рода. Генерал смилостивился, определил Аверьяна Несторовского в гвардию солдатом. А мать прозябала где-то в Москве, став приживалкой в семье далекой родственницы-баронессы.
Несколько раз в воскресные дни Никита с Аверьяном прогуливались по Петербургу.
Аверьян постепенно знакомил друга с литературой, читал ему наизусть стихи Пушкина, рассказывал о сочинениях Гоголя, а Никита, затаив дыхание, слушал и просил:
— Расскажи, расскажи еще, Аверьян! Ой, как интересно! Впервые слышу о Тарасе Бульбе! Я люблю читать, Аверьян, но в нашей Запорожанке книг не было. Да и кому они там нужны, когда в селе почти все неграмотные. Как-то увидел я у церковного дьячка на полке книжки, выпросил и прочитал. Пишут в них о морях и океанах, о Киевской лавре, о князе Дмитрии Донском. Дважды перечитал их.
Аверьян почувствовал, что у этого селянина острый ум и природная сообразительность. Вот бы дать ему образование!
Никита, увлекшись, рассказал Аверьяну, как обучался грамоте у сельского дьячка. Это был сухощавый, еще крепкий и добросердечный старик, который собирал в церковной сторожке детей и вдалбливал им в головы азы науки. Он сочувствовал несчастным крепостным, родителям этих малышей, стремившимся обучить детей грамоте. Вначале это была не школа, а всего лишь кружок при церкви. Спустя какое-то время в небольшой хате открыли школу, где детей обучал грамоте диакон Евгений. Никита рассказывал, с каким прилежанием он учил азбуку, составлял из слов слоги и как радовался, когда впервые написал свою фамилию на бумаге. Но это еще не все. Этот учитель познакомил учеников с основами арифметики. Мудреную таблицу умножения Никита быстро выучил наизусть. По-детски удивлялся, как же это происходит? Умножают пять на пять, а получается двадцать пять. Никита даже помогал своим ровесникам усвоить таблицу умножения.
Урывками, в короткие свободные минуты и во время прогулок по Петербургу, Аверьян много рассказывал Никите о литературе. Аверьяну было приятно, что у него появился такой любознательный «ученик», как он шутя называл Никиту.
Служба проходила серо и скучно, медленно тянулись дни и месяцы, словно везли их на старых, утомленных волах. Никита ежедневно записывал на листочке бумаги очередной прожитый день в казарме — сто двадцатый… триста сорок пятый. Скоро уже и конец году петербургской солдатчины. Каждый день мечтал, когда он вновь увидит свою Запорожанку! Думал-гадал, что там делает Мотря. Возможно, и забыла уже. И тут же вспомнил, как однажды вечером, сидя на печи, слышал бабушкин разговор о немилых сердцу. Хотя было ему тогда лет десять или одиннадцать, а понял, как тяжело живется тем, кого женили против их воли. Никита и Мотря не любили друг друга. Никита не питал к ней горячих чувств, и она сторонилась его, потому что пленил ее сердце пышноволосый Игнат. Но наперекор всему свадьба состоялась. Пьянице помещику Верещаке захотелось побыть в роли старшего боярина на их свадьбе, и он добился своего. Даже после того, как царь огласил манифест об отмене крепостного права, Верещака продолжал верховодить и своевольничать в уезде. Он считал себя хозяином Запорожанки и с помощью пятерых свирепых гайдуков расправлялся с непокорными. Эти барские прихвостни могли глухой ночью убить ослушника Верещаковой воли, и никто бы не узнал, не защитил. Вот и пришлось старым Гамаям покориться ему. При воспоминании об этом сердце Никиты наполнялось гневом. Он радовался тому, что пропойца Верещака промотал свое поместье и земли и они теперь перешли в руки удельного ведомства. А дети-сироты стали нахлебниками у далекого родственника, живущего возле Миргорода. Случилось это именно тогда, когда Никиту призвали в армию на действительную службу.