Роллье только рассеянно скользит взглядом по листам, а после звонка, оставшись с Фабром в опустелом классе, и вовсе откладывает их в сторону. Усевшись верхом на скамье, он в упор спрашивает:
— Есть у вас средства, связи?
Фабр ошеломлен, но отвечает. Роллье хмурится.
— Так я и думал. Очень жаль и крайне прискорбно! — повторяет он. — Читал вашу статью в «Анналь». Вы прирожденный натуралист, и у вас блестящее перо. Вам, конечно, снится факультет?
— Я мечтаю, — признается Фабр.
— Еще бы! — кивает собеседник. — И все же советую: забудьте, выбросьте из головы! Если захотите заниматься своей темой, вам нужен гарантированный доход.
И старик инспектор зло и желчно говорит о препонах, которые стоят на пути к факультету для плебея, если он не имеет достаточно влиятельных покровителей, да еще не умеет устраивать свои дела.
Фабр слушает, похолодев. Вот, оказывается, почему не давали ему ходу в коллеже, почему так труден был путь в лицей, почему он до сих пор лишь помощник преподавателя! Он мужик, черная кость. Да еще не желает маскироваться под белую, не заискивает, не лебезит. Сколько ему попортили крови, когда на Корсике он не пошел встречать Новый год к принципалу! Он и теперь избегает светских сборищ и визитов, всего, что крадет время у науки. И этого ему тоже не прощают.
Когда-то юношей он написал стихотворение «Мыльные пузыри»: «Легкий глобус, одетый в сапфир и эмаль, золото и лазурь, раздувается, округляя брюхо, полное воздуха, сверкая яркими лучами и трепеща на полюсах…» Речь шла, конечно, о мечтах, таких же радужных и таких же хрупких, разбивающихся при соприкосновении с действительностью.
Жан-Анри возвращается мыслью к стихотворению не затем, чтобы похоронить надежды. Роллье раскрыл ему глаза. Он перестроит свои планы, но не откажется от цели. Франсуа Рюд, автор «Марсельезы в камне» — барельефа Триумфальной арки на Пляс д’Этуаль, — говорил, что если его посадят в колодец, он и здесь не выпустит резца из рук. Фабр, размышляя, как жить дальше, скажет, что его любовь к насекомому уцелела бы среди разгрома и катастроф, что он не отказался бы от своего призвания и на плоту погибшей «Медузы».
По четвергам и воскресеньям он снова становится мауфатаном и похож на батрака, что бродят от фермы к ферме: не надо ли работника марену копать? Но сборщики марены выходят в определенный сезон, Фабр же почти круглый год проводит свободное время под открытым небом.
В руках лопата, за плечами мешок, набитый коробками и баночками, ящичками и пузырьками. На груди в кармане лупа — неразлучный спутник экскурсий. Летом, когда на целые два месяца Фабр «из учителя превращается в ученика — в страстного ученика насекомых», он обязательно захватывает с собой еще большой старый зонтик.
Вот он идет, худой, долговязый, в потрепанном костюме, в черной широкополой шляпе, что носят в Провансе крестьяне. И глаза у него прищурены раз и навсегда, как у крестьянина, работающего в поле, на ветру, под солнцем, а может, еще и от крестьянской привычки ничего не брать на веру. Он уже почти такой, как на знаменитых фотографиях, но еще молод.
— Подумайте только, — говорит он шагающим с ним лицеистам, — где справедливость? Каждая профессия имеет у нас в Авиньоне покровителей. У угольщиков — святая Варвара, у мясников — Лоран, у булочников — Исидор, у портных и ткачей — Блаз, у возчиков и тележников — Элуа, у цирюльников, костоправов и умельцев пускать кровь — Козьма, даже у кабатчиков есть патрон — Арсений. Только естествоиспытатели на произвол судьбы оставлены. То-то нам и туго…
Ребята смеются, а лавочники, восседающие на плетеных стульях у своих порогов, провожают Фабра косыми взглядами. Подобно большинству его лицейских коллег, они не одобряют увлечений «Мухи» и теперь злословят насчет отца семейства, который кругом в долгу, а прогулочками занимается.
— На званый вечер к директору явился без цилиндра, в фетровой шляпе, наверно, в той же, что сейчас на голове.
— Да у него и сюртук всего один.
— Непоседа. Про них и поговорка: любопытные не домовиты.