Выбрать главу

III. Неистовая исповедь

В мир, раскрытый настежь

Бешенству ветров.

(Багрицкий)
Я тоже любил — петушков над известкой. Я тоже платил    некурящим подростком совсем катерининские пятаки[7] за строчки бороздками на березках, за есенинские голубые стихи. Я думал — пусть    и грусть,      и Русь, в полтора березах не заблужусь. И только потом я узнал,    что солонки с навязчивой вязию азиатской тоски, размалева русацкова: в клюкву аль в солнце — интуристы скупают,    но не мужики. И только потом я узнал,    что в звездах куда мохнатее Южный Крест, а петух-жар-птица-павлин прохвостый из Америки, с картошкою русской вместе. И мне захотелось такого простора, чтоб парусом    взвились      заштопанные шторы, чтоб флотилией мчался с землею город в иностранные страны,    в заморское      море! Но я продолжал любить Россию.

IV. Я продолжал Россию

Не тот этот город и полночь — не та.

(Пастернак)
А люди с таинственной выправкой    скрытой тыкали в парту меня, как в корыто. А люди с художественной вышивкой    Россию (инстинктивно зшиток[8] подъяв, как меч) —    отвергали над партой. Чтобы нас перевлечь — в украинские школы —    ботинки возили, на русский вопрос —    «не розумию»[9], На собраньях прерывали русскую речь. Но я все равно любил Россию. (Туда… улетали… утки… — им проще. За рощами,    занесена, она где-то за сутки,    за глаз,      за ночью, за нас она!) И нас ни чарки    не заморочили, ни поштовые марки      с «шагающими»[10] гайдамаками, ни вирши —    что жовтый воск      со свечи заплаканной упадет    на Je[11] блакитные очи. Тогда еще спорили —    Русь или Запад — в харьковском кремле. А я не играл роли в дебатах, в играл    в орлянку на спорной земле. А если б меня и тогда спросили — я продолжал — все равно Россию.

V. Поколение Ленина

Где никогда не может быть ничья.

(Турочнин[12])
…И встанут    над обломками Европы прямые,    как доклад, конструкции,    прозрачные как строфы из неба,    стали,      мысли        и стекла. Как моего поколения    мальчики фантастикой Ленина зяманись — работа в степени романтики — вот что такое коммунизм!
И оранжевые пятаки    отсверкали, как пятки мальчишек —    оттуда в теперь. И — как в кино — проявились медали на их шинелях. И червь, финский червь сосет у первых трупы, плодя — уже для шюцкоров — червят.
Ведь войну теперь начинают    не трубы — сирена. И только потом — дипломат. Уже опять к границам сизым составы    тайные      идут, и коммунизм опять    так близок — как в девятнадцатом году. Тогда матросские продотряды судили корнетов    револьверным салютцем. Самогонщикам — десять лет.    А поменьше гадов запирали    «до мировой революции». Помнишь — с детства — рисунок:    чугунные путы человек сшибает    с земшара      грудью? — Только советская нация будет и только советской расы люди… Если на фуражках нету    звезд, повяжи на тулью    марлю…      красную… Подымай винтовку,    кровью смазанную, подымайся    в человечий рост! Кто понять не сможет,    будь глухой — на советском языке    команду в бой? Уже опять к границам сизым составы тайные идут, и коммунизм опять так близок — как в девятнадцатом году.

VI. Губы в губы

Когда народы, распри позабыв,

В единую семью соединятся.

(Пушкин)
Мы подымаем    винтовочный голос, чтоб так    разрасталась      наша        отчизна — как зерно, в котором прячется поросль, как зерно, из которого начался    колос высокого коммунизма. И пусть тогда на язык людей — всепонятный —    как слава, всепонятый снова, попадет    мое,      русское до костей, мое, советское до корней, мое украинское тихое слово. И пусть войдут и в семью и в плакат слова,    как зшиток (коль сшита кипа), как травень[13] в травах, як липень[14] в липах тай ще як блакитные[15] облака! О как я девушек русских прохаю[16] говорить любимым губы в губы задыххающееся «коххаю»[17] и понятнейшее слово — «любый». И, звезды    прохладным монистом надевши, скажет мне девушка: боязно все. Моя несказáнная    родина-девушка эти слова все произнесет. Для меня стихи —    вокругшарный ветер, никогда не зажатый между страниц. Кто сможет его от страниц отстранить? Может,    не будь стихов на свете, я бы родился, чтоб их сочинить.
вернуться

7

Медные монеты 1924 г.

вернуться

8

Тетрадь.

вернуться

9

Не понимаю.

вернуться

10

Шаг — денежная единица Центральной Рады, равна 1/2 коп.

вернуться

11

Желто-блакитный флаг украинских националистов от Скоропадского до Петлюры.

вернуться

12

Поэт-товарищ, убит на финском фронте. (Турочкин — настоящая фамилия Николая Отрады. — Ред.)

вернуться

13

Май.

вернуться

14

Июль.

вернуться

15

Голубые.

вернуться

16

Прошу.

вернуться

17

Люблю.