— Что, что это было? — подозрительно спрашивала Нина. — Ты скрыла от нас такое знакомство? Как это ты могла?
— Не было никакого знакомства. Он просто захотел помочь девушке.
Зина молчала, и меня пугали ее застывшие, будто у трупа, глаза.
Пока я доказывала Пиратовой свою невиновность, зал стремительно заполнился. Скоро в нем не осталось ни одного места — даже в проходах и на лесенках сидели взволнованные поклонники и перешептывались, и посвистывали от нетерпения.
***
Погас свет. Все равно было видно, как на сцену выходят какие-то люди, и когда свет снова зажегся — началась музыка. Тут я совсем забыла и свое имя, и своих подруг, я просто ушла в музыку, ушла в поющего Бориса Суршильского. Мне — и всем остальным в зале, казалось, что он пропевает программу исключительно для меня одной — точно так же больным кажется, что лечащий врач думает только о них, а ведь врач потом, после осмотра, идет спокойно в ординаторскую курить, есть бутерброд или смотреть телевизор, доверчиво склонив голову на плечико симпатичной медсестрюшки.
Я недавно, Принцесса, попробовала заново послушать эти вот старые суршильские песни — и ты знаешь, несколько раз пришлось даже сморщиться, как бывает, если прикусишь язык или чиркнешь случайно вилкой по десне. А тогда — ну, что говорить? Борис Суршильский! Он ведь прочитал все нужные книги, он переслушал тонну недоступной нам (ни физически, ни умственно) музыки и теперь вещал о своих открытиях многоликому залу, половина которого были молодые девицы неустоявшегося характера.
Последняя песня была особенно хороша — медлительная, тягучая, как липовый мед, и такая страстная, и такая вся про подлинное чувство, которое некоторые называют любовью.
Зина утирала слезы, Нина улыбалась, а я чувствовала, как горят мои щеки — о них можно было, наверное, спички зажигать.
Музыканты ушли. Ушел Суршильский, красиво поклонившись и воздушно поцеловав зрительный зал, немедленно отозвавшийся коллективным девичьим вздохом.
А Пиратова почему-то стала нас подталкивать к лесенке, ведущей на сцену.
— Ты чего, Пиратова, автограф захотела? — спросила Уныньева, к которой довольно быстро вернулась желчная язвительность.
— Стасик сказал — приходите в гримерку.
Мы послушно, как телки (впрочем, ими мы, наверное, и были), пошли за кулисы — сначала по лестничке поднялись на сцену, где пахло пылью и неведомым, где вились провода и все еще блистала оставленная разносторонним Суршильским гитара “Стратакастер”.
За ценами все было уже не так волнительно — две маленькие комнатки, тесно забитые курящим людом, полуголые мужчины: надо полагать, музыканты снимали с себя пропотевшие одежды, но Суршильский был уже переодет — и снова в черное. Он скользнул по нам взглядом и улыбнулся.
Пиратова достала из сумки пачку сигарет “Космос”.
— Ты что, Пиратова, а как же Минздрав?
Нина молча раскурила сигарету и выпустила дым в проходящего мимо двоюродного Стасика.
— Дай я тоже попробую, — Уныньева вытащила сигарету из пачки и теперь разминала ее в руках, как опытный курильщик.
Суршильский стоял в глубине комнаты и нежно держал в руке ладонь стареющей — двадцатипятилетней, не меньше! — блондинки. У нее была прическа, будто ей сырую завитую булку уложили на голову, как на противень. У нее была длинная клетчатая юбка в складку и очки на носу. А Суршильский все держал и держал ее ладонь в руке, а потом и вовсе пошел с блондинкой куда-то прочь. Но не на сцену.
Мы ждали.
Постепенно народ в гримерке рассасывался — пронесли мимо тяжелую аппаратуру, пробежал ярко-рыжий барабанщик, на ходу рассказывая бас-гитаристу довольно древний анекдот, прошелестели дружной стайкой девицы, близкие к искусствам, но Суршильский так и не возвращался.
— Идите вниз, — сказала я подругам. — Я зайду в тульку и вернусь.
— Внизу тоже есть тулька, — заметила подозрительная Пиратова.
И тут раздались шаги.
***
Суршильский шел один и улыбался. Потом поднял глаза, увидел нас и нахмурился.
— Вы меня ждете?
Достал авторучку из кармана рубашки, спросил:
— Где расписаться?
Девчонки достали из сумок пустые бланки для анализов, и Суршильский поставил свою кудрявую подпись прямо под мелкой строчкой “юные эритроциты”.
Я это отметила автоматически, а также то, что деликатная Уныньева уводит Пиратову вниз по лестнице.
— А вам? Мы, по-моему, знакомы?
— Три часа назад вы провели меня на концерт.
— Вам понравилось?
Он был вежлив — ледяной, холодной вежливостью.