С лицемерием хорошо покушавшего гостя я уселся в дубовой библиотеке, откинулся на сафьяновые — в тон переплетам — подушки, пригрелся у готического камина, где потрескивали ароматные поленья из старой груши, и, попыхивая нелегальной «Ромео и Джульеттой» (размер «Черчилль», чтоб надолго хватило), предался размышлениям о бедности.
«А что дальше? — спросил я себя, запивая трезвые мысли столетним коньяком. — Пельмени с золотых тарелок? Соболиный плюшевый мишка? Паштет из персонажей Красной книги? Тир ракет? Охота на ручных медведей? Все это мастурбационная фантазия второгодника, недостойная вложенных в ее осуществление денег. Нет, достигнув потолка, роскошь теряет энергию роста. То, что нельзя улучшить, можно лишь отменить. С вершины все пути ведут вниз, и чем круче гора, тем соблазнительней лежащая внизу долина. Богатым не хватает только бедности, и как не понять тех, кто стремится к ней. Лучшее в мире — Бог и природа, любовь и творчество — достается нам бесплатно А то, что дается даром, и называется даром — случая провидения, судьбы. Такое не покупают, а выпрашивают. Надеясь, что бедным больше везет на подарки, многие готовы с ними поменяться местами. Утопия бедности — самая популярная в Америке (после утопии богатства, конечно). В последние десять лет 40 миллионов американцев предприняли шаги, ведущие к опрощению своего слишком зажиточного обихода. Что заметно повысило цены на недвижимость в известном своей живописной простотой Вермонте.
Однако, чтобы отказаться от богатства, надо им владеть. Аристократизм опрощения доступен лишь тем, кто сполна познал суетную тщету желаний. Даже Будда был принцем, прежде чем стать нищим. Ничем не владеть и всем пользоваться — роскошь монаха (и моего кота). По пути к этому идеалу лежит школа богатства. Распорядиться им с толком куда сложнее, чем кажется тем, кто о нем только мечтает. Особенно в нашу стремительную эпоху, когда роскошь, как горизонт, перестает быть собой, стоит только до нее добраться.
Наше уважение к костюму сохранилось с тех времен, когда он не только описывал своего хозяина, но и заменял его. Наряд был нательным геральдическим щитом, по которому опытный взгляд читал биографию владельца — кем бы он ни был. В хэйанской Японии, скажем, пушистого кота наградили правом носить головное украшение пятого разряда.
Пережиток этого иерархического символизма — ярлык изысканного модельера. Он греет нас заемным теплом чужой славы, скрытой от постороннего взгляда. Впрочем, не всегда. Когда такие вещи были внове, Алла Пугачева вывернула воротник своего пышного платья, чтобы показать телекамере бирку от Версаче, еще не понимая, кто кому оказывает честь.
Массовое общество, однако, не терпит ничего штучного. Исключительные преимущества аристократического костюма, некогда охранявшиеся палачом и законом, демократия сделала достоянием тех, кто недостаток фантазии восполняет тщеславием. На масачуссетском острове Мартас Вайнярд, где раскинулось поместье Кеннеди, продавались майки с вышитой собачкой. Узнав, что в них ходят гости президентского клана, туристы не успокоились до тех пор, пока вожделенный пес не стал заурядней дворняжки.
Редкость, как гласит безжалостный к снобам парадокс, тиражируется в первую очередь. Цена неповторимости — экстравагантность, не имитирующая безумие, а граничащая с ним. В поисках подобного один из лучших журналов мод докопался до баронессы, носившей юбку из пивных банок, но она плохо кончила.
Спасаясь от банальности, роскошь прячет себя в теле. Речь не идет о пошлости флоридского загара, жалких ухищрений диеты или впрыснутой в щеку улыбке. Даже вечная молодость, обретенная под ножом хирурга, — всего лишь паллиатив в борьбе с природой и временем. В настоящей цене то, что достается страхом и потом. Дорог наряд из доблести, которой дарит головоломный спорт, вроде сольного воздухоплавания, неводного поло или полярных экспедиций.
Пока одни, украшая дух, укрощают тело, другие украшают его. Дерзкая исследовательница наших нравов Камилла Палья называет мышцы доспехами современных рыцарей, превративших в латы собственную плоть. Самые упорные из них достигают предела заработанной красоты, копируя собой знаменитые статуи. Выжимая из тела то, что греки высекали из мрамора, новые Пигмалионы возвращаются к тому нетленному идеалу, которым была нагота, слишком благородная, чтобы нуждаться в заемном искусстве.