Так, собственно, и должно быть: всякий труд — привилегия, творческий — роскошь. Любопытно, что на этой дороге художник сближается с бизнесменом, хотя редко становится им. Причина, мешающая тому, проста. Мечтая разбогатеть, мы пропускаем скучное, торопясь перейти к интересному — прикидываем, на что будем тратить. Но те, кто владеют большими деньгами, любят их именно что зарабатывать. Сколачивать состояние им интереснее, чем спускать его. Захваченные процессом, богачи часто презирают оставшихся в стороне. Миллиардер Поль Гетти говорил: если утром имущие раздадут свой капитал неимущим, то уже к вечеру деньги вернутся к старым хозяевам.
Художник, пусть и бедный, — дело другое. Даже если богатые не ценят произведения искусства, они нередко коллекционирует их авторов, чувствуя, что те, в сущности, занимаются тем же бизнесом — творческим преобразованием действительности.
О странном характере этих отношений можно судить по фреске, которую великий мексиканский художник Ороско выполнил на деньги попечителей Дартмутского колледжа, пока те были в отпуске. Вернувшись в кампус, заказчики обнаружили на стенах отведенной под роспись столовой изображение войны Добра со Злом. Первое, согласно незатейливым убеждениям молодого гения, олицетворяли Маркс, Ленин и Троцкий, второе — черная рать капитала. Магический, как это теперь называется, реализм не помешал Ороско придать портретное сходство богатым и омерзительным чертям с попечителями — банкирами, фабрикантами, меценатами. И что же? Вместо того, чтобы помыть оскорбительную стенку, колледж потратился на новую столовую, закрыв старую на ключ, который, впрочем, доверяют всем желающим.
Мораль ясна: искусство победило толстосумов. В глубине души они признают объединяющую их с художником беззаконность всякого творчества, нарушающего устоявшийся порядок вещей. Деньги ведь тоже дают власть над реальностью. Чиста и призывна, она, реальность, лежит, как холст перед живописцем, бумага перед писателем, тишина перед музыкантом. Заполнить пустоту, начав с нуля, может только воля автора, следующего примеру Того, кто творил из ничего. Роскошь такой свободы уже не с чем сравнить, если, конечно, не впадать в кощунство.
Мифоборцы
Тому, кто вырос на футболе и Чехове, привыкнуть к рестлингу не легче, чем к пекинской опере. Боюсь, что я уже не освою ни того, ни другого. Что, впрочем, не мешает мне интересоваться и недоступным. Невежество освежает чувства, щадит разум и позволяет задаваться вопросами, которых нас лишает знание дела.
На первый взгляд рестлинг, собирающий больше зрителей, чем национальный спорт Америки баскетбол, — идиотское зрелище. Так бывает всегда, когда посторонние судят о чуждом им ритуале. Я, например, так до сих пор не смог объяснить американцам, почему водку надо пить выдыхая, залпом и крякая. Тайну рестлинга усугубляет его простодушная доступность. Ражие мужики в опереточных нарядах с разукрашенными лицами устраивают на арене потешную потасовку с воплями и соплями. Хрустят кости, шлепаются тела, льются слезы, звучат проклятия и жалобы. И все это, конечно, понарошку, не всерьез. Здесь, как в комедиях Чаплина, действие построено на тумаках и подножках. Еще больше это напоминает кукольный театр, где размалеванные куклы не больно колотят друг друга.
Короче, рестлинг ужасен тем, кто не знает его простого языка. Поэтому то, что толпа невзыскательных зрителей схватывает на лету, от интеллектуала требует героических усилий. По крайней мере в одном случае они не пропали даром. Я имею в виду классическую в семиотике работу французского ученого Ролана Барта «Мир рестлинга». Барт первым нашел ему достойное место, сравнив рестлинг с древнегреческой трагедией. В самом деле, раз тут все подстроено, к спорту рестлинг относить глупо. Как никто не станет устраивать тотализатор на постановке «Царя Эдипа», так никому не придет в голову заключать пари на исход отрепетированного зрелища. И тут и там заранее известно, чем все кончится. Зрители жаждут иного — гиперболических эмоций, публичной картины страданий, открытого изображения страстей, очевидной работы рока. Не болельщиками они хотят быть, а участниками культового действа, которое учащает сердцебиение, затрудняет дыхание и очищает душу. Греки называли это катарсисом. Мы — вульгарным натурализмом, игнорирующим символическую природу искусства. Его здесь, однако, не меньше, чем в романах соцреализма, впопыхах отличающих положительных героев от отрицательных.
Сюжет схватки построен на ослепительном в своей безошибочной выразительности конфликте добра и зла. Каждый поединок — своего рода церемониальный танец, во время которого происходит заклятие врага, сопровождаемое его унижением и символическим расчленением. Посмотрев два-три матча, ты начинаешь замечать, что у рестлинга есть не только своя, строже сонета, форма, но и свои, наглядные, как олимпийские боги, герои. Если на ринг выходит чернокожий Лорд Джунглей, то на его шее болтается череп съеденного вождя. У добродушного папаши Шанги все тело татуировано цветочками. Любимец молодежи Гробовщик выезжает на ринг в катафалке. По сравнению с пышным антуражем сама борьба кажется монотонной. Противники нападают медленно и по очереди, давая шанс оценить те увечья, которые они якобы наносят. Обычно все обходится удушением, откручиванием конечностей и сокрушительными ударами головой, которую здесь всегда применяют не по назначению.