удалось остаться живым, — знаменитого японского аса капитана Маримото.
Хотя японцы и потерпели поражение в воздухе и теперь не решались начинать первыми, а лишь ждали, что предпримут наши летчики, ясно было, что они еще попытаются взять реванш в небе, а главное, на
земле.
Но дать им возможность собраться с силами никто не думал. Решено было опередить японцев.
В один из августовских вечеров, накануне праздника летчиков, в гости к ним приехали маршал
Чойбалсан, комкор Смушкевич и другие командиры. Когда все уселись за столы, поднялся невысокий, стройный полковник Лакеев и сказал:
— Говорят, японцы зимовать собираются. Нас зима не пугает. — Он бросил взгляд в сторону гостей. —
Но может, не придется, а?..
Смушкевич лукаво улыбнулся. Ему уже был известен день наступления.
Утром 20 августа шестьсот советских самолетов замерли на старте. Вместе с другими командирами
Смушкевич занял место в большом напоминающем террасу окопе на склоне горы Хамар-Даба, где
находился командный пункт. [101]
Перед ними раскинулось поле боя. Правда, пока его скрывал густой предрассветный туман. Все с
нетерпением ждали, когда он разойдется. Стрелка часов подошла к пяти часам сорока пяти минутам. Тут
же над КП пронеслись истребители Л. Трубченко и Г. Кравченко.
— По вашим можно время проверять, — улыбнувшись, заметил Смушкевичу Штерн.
— Посмотрим, как будет дальше, — ответил Яков Владимирович. — Главное ведь впереди.
Ушедшим истребителям предстояло подавить зенитные установки. Японцы сами помогли им в этом. Они
открыли по самолетам такую бешеную стрельбу, что не засечь их огневые точки было просто
невозможно.
Смушкевич взялся за трубку телефона.
— Бомбардировщикам — вылет! — скомандовал он.
Но в это время подошедший к нему его адъютант Прянишников тревожно доложил, что истребители, которые должны сопровождать бомбардировщиков, взлететь не могут.
— Как так не могут? — переспросил Смушкевич.
— Туман затянул аэродром, — объяснил Прянишников.
Мысль Смушкевича работает с лихорадочной быстротой. От этих коротких секунд зависит исход
операции. Не взлетят истребители — и она сорвана. Отдай приказ на вылет — могут побиться в тумане
на старте.
— Вылетать, — коротко скомандовал Смушкевич.
Через несколько минут над головой послышался знакомый гул. Шли бомбардировщики. Их было сто
пятьдесят. Яков Владимирович напряженно всматривался в небо. Наконец он облегченно вздохнул. [102]
Рядом с бомбардировщиками появились истребители Забалуева. Еще выше над ними парили девятки
«Чаек». Все-таки взлетели!
Поражавший всегда своим непоколебимым спокойствием Смушкевич с трудом сдерживал волнение. Еще
бы! Ведь никому никогда не приходилось до сего дня руководить воздушной операцией такого масштаба.
Черные фонтаны, взметнувшиеся на горизонте, сообщили о том, что летчики успешно начали
наступление.
За пятнадцать минут до атаки пехоты Смушкевич повторил удар. После этого японская артиллерия в
течение полутора часов не могла сделать ни одного выстрела по нашим частям. Спустя три дня
окружение шестой армии генерала Камацубары стало очевидным. Наша авиация громила ее
беспрерывно. Господство в воздухе было полным. Теперь на один сбитый наш самолет приходилось
десять японских.
Но Смушкевич в это время находился уже далеко отсюда.
В конце сентября на Центральном аэродроме приземлились те самые «Дугласы», что несколько месяцев
назад взяли отсюда курс на восток.
Их торжественно встречали. Все уже знали имена новых Героев Советского Союза. Знали и то, что там, на Халхин-Голе, Сергей Грицевец и Григорий Кравченко первыми удостоились этого звания вторично.
На аэродроме гремел оркестр. Из самолетов показались летчики. Они вышли и остановились возле трапа, видимо ожидая еще кого-то. Наконец из кабины самолета показалось радостное лицо Смушкевича. Он
спустился вниз, чуть прихрамывая, опираясь на палку, и сразу же попал в объятия жены и дочери. [103]
Отдыхать не пришлось. Шел сентябрь 1939 года. Лицо фашизма уже не могли прикрыть никакие маски
лицемерных заявлений и обязательств. Хищник притаился в ожидании удобного момента для нападения.
Не дать ему такого момента, быть все время наготове — это было самым главным.
11 сентября 1939 года Смушкевич был назначен начальником ВВС страны.
А еще через шесть дней в газетах был напечатан его портрет и Указ Президиума Верховного Совета
СССР. Я. В. Смушкевич стал четвертым человеком в нашей стране, дважды удостоенным звания Героя
Советского Союза.
На новом посту командующего ему сразу же пришлось столкнуться с рядом трудностей. Назревал, а
потом и разразился советско-финский конфликт. Яков Владимирович вылетел на фронт и, как всегда, отправился в поездку по частям. Ему надо было выяснить, как приспособлено жилье летчиков, их
питание и обмундирование к необычно суровым условиям зимы 1940 года, в которых проходили боевые
действия.
Лишь поздно вечером он возвращался в свой вагон, стоявший на путях близ Петрозаводска. Это
требовало от него неимоверных усилий. Катастрофа все еще напоминала о себе. Быть может, никто бы и
не узнал об этом, если бы однажды ночью у него не начался сильнейший приступ.
Его срочно увезли в Ленинград. Но по дороге он пришел в себя и сказал, что чувствует себя хорошо и
никаких болей у него нет. Однако на сей раз обмануть врачей не удалось.
Консилиум предложил сделать рентгеновский снимок. Когда он был готов, то даже привычные ко всему
военные хирурги ужаснулись. [104]
— Как он ходит? — удивлялся один из них, седой, с маленькой клинышком бородкой старичок. — И еще
улыбается! Непостижимо!
Никакие уговоры на Смушкевича не действовали.
— Не напоминайте мне о моих болях, — неизменно отвечал он. — Это меня отвлекает от работы, а она
мое самое лучшее лечение.
Лишь когда о состоянии командующего ВВС доложили правительству и ему было приказано
возвратиться в Москву, он уехал с фронта.
Однажды он встретил у подъезда штаба летчика, чье лицо показалось ему знакомым. Ну конечно же он
не ошибся. Это был некогда самый молодой летчик его бригады Николай Худяков.
— Здравствуйте, товарищ Худяков, — он остановился возле не ожидавшего, что его узнают, летчика. —
Каким ветром?
— К вам я...
— Пойдемте.
— Ну, рассказывайте, что у вас нового? — обратился он к Худякову, когда они вошли в кабинет. В углу
его по-прежнему стояла кровать. Смушкевич, опираясь на палку, прошел к столу.
— Вижу, настроение что-то у вас невеселое.
— Да радоваться нечего...
— Это почему? — поинтересовался Смушкевич.
— Да ведь я уже не летчик, — с горечью произнес Худяков.
— Как так? — Смушкевич удивленно вскинул брови. — Ну-ка, ну-ка... В чем дело?
— Из Витебска меня направили в Луганск. Инструктором в летную школу. Должен был учить молодых.
— По лицу Худякова пробежала кривая усмешка. — Учить... Только что это за учеба, [105] когда мне
каждый раз говорят: «Что вы там возитесь?» — Худяков помолчал. — Разрешите закурить, товарищ
командующий, — он вынул пачку «Пушки».
— Курите, курите.
Пока Худяков рассказывал, Смушкевич делал какие-то пометки в блокноте. И по ходу рассказа лицо его
делалось все озабоченней...
— Продолжайте, — сказал он, когда Худяков, чтобы умерить волнение, несколько раз затянулся
папиросой. — Я слушаю вас...
— Ну, не стал я обращать внимания на все эти разговоры и делаю свое. Ведь приказ наркома есть: учить
так, чтобы не приходилось потом в частях доучивать.