следует задаваться... Не следует. Я хочу, чтобы ты это поняла и запомнила.
В те вечера, когда он был дома, собирались друзья. Широкоплечий Серов всегда приносил с собой шум, веселый смех, шутки.
Но теперь не было Серова. Смушкевич никак не мог привыкнуть к этому. Серов был не только другом, но
и близким помощником.
Не стало и Чкалова, тоже не раз бывавшего в этой квартире. А вскоре зачастил артист Белокуров.
Выспрашивал все, что они помнили о Валерии, роль которого он собирался играть в кино.
Как-то, придя домой, Смушкевич прямо-таки остолбенел. За столом сидел живой Чкалов. Его свитер, куртка, а главное, голос и манеры. На какое-то мгновение даже забылось, что это актер. Здорово похож.
Похож, но не Чкалов. И его не вернешь...
Приходил обаятельный Иван Иосифович Проскуров. Умница. Кристальной честности человек. Бывали
известные летчики — Кравченко, Душкин, Птухин, [116] Гусев и многие другие. Люди тянулись к нему.
Знали, что прийти в дом к Смушкевичу можно запросто и что всегда тебя встретят как самого желанного
гостя.
Особенно в эти два последних предвоенных года Смушкевич сблизился с Кольцовым. Михаил
Ефимович, с которым они подружились еще в Испании, теперь жил рядом. Приходя, он всегда приносил
с собой что-нибудь интересное.
— Прочти обязательно, — говорил он, протягивая Смушкевичу новую книгу.
— И так не успеваю. Ту, что принес в прошлый раз, не кончил еще. Прямо одолевают меня книги. Не
знаешь, что делать? — разыгрывая испуг, вопрошал Яков Владимирович.
— Не знаю. Но по-моему, выход один, — так же испуганно понизив голос, отвечал Кольцов. — Читать!..
— И смеялся, довольный собственной шуткой.
Кольцов, который всегда успевал все повидать раньше всех, держал их в курсе театральных новостей.
— На это не стоит терять времени, — говорил он о каком-нибудь спектакле, — а вот это... — И он
начинал рассказывать, да так, что, не выдержав, Смушкевич перебивал его:
— Не надо. Когда идет? Послезавтра. Бася! Послезавтра едем в театр...
Кольцов, сняв очки и будто протирая их, хитро улыбался.
Чаще, чем в других, Смушкевич бывал в Большом театре, на балетных спектаклях.
Балет он действительно любил. По нескольку раз мог смотреть один и тот же спектакль. И в этом не было
ничего удивительного. В те годы на сцене [117] Большого царили Марина Семенова и Ольга
Лепешинская.
Вообще, каждый день был насыщен до предела. Он находился в самом расцвете своих сил. Только
сейчас, озаренный светом мудрости, которую приносят человеку прожитые годы, в полную силу
раскрывался его талант организатора, военачальника, полководца, его особый редкий талант общения с
людьми.
Но многому еще предстояло раскрыться. Ведь он еще только перешагнул границу молодости. В апреле
1940 года ему исполнилось тридцать восемь.
Двадцать лет назад он покинул свое местечко Ракишки, в Литве. Спрятанное за долгими годами разлуки, оно все эти годы казалось таким же далеким, как детство, в чей мир хрупких безоблачных СНОБ ты уже
никогда не вернешься, раз покинув его. Летом 1940 года Литва стала советской. И неудержимо потянуло
туда, на родину.
Из Паневежиса, где приземлился самолет, ехали на машине. До Ракишек оставалось еще километров
семьдесят. Дорогу показывал Смушкевич, и по тому, как он узнавал родные места, Бася Соломоновна
поняла, что он никогда не расставался с ними. Они всегда были в нем, как всегда был с ним образ матери, оставшейся там. И чем ближе местечко, тем большее волнение охватывало его.
— Не надо ехать по главной улице, — попросил он. — По боковой подъедем...
Вот и дом. Как постарел он за эти годы! Ушли в землю деревянные стены и окна, словно подслеповатые
старики, глядевшие на пыльную улицу.
Совсем низкое крылечко, и на нем...
— Какая ты легкая, мама! [118]
— У тебя сильные руки, Яша. — Она не знает, что сказать, эта маленькая, хрупкая старушка. — Кто
может поверить в такое? Вернулся! Но разве можно так уходить из дому! Никому ничего не сказал. Я бы
тебе испекла и приготовила что-нибудь... А то в такую дорогу и с одной буханкой хлеба... — Мать
укоризненно качает головой и смахивает слезы, а они все бегут и бегут.
А в комнате потемнело от прильнувших к окнам лиц. Кажется, все местечко здесь. Людей становится все
больше.
— Приехал сын Смушкевича. Говорят, большой человек. Шутка сказать, две Золотые Звезды имеет, —
разноголосо шумела толпа.
Большой человек. Его сын — большой человек. Старый Смушкевич долго не мог прийти в себя.
Вглядывается в лицо сына. Трогает рукой его плечи. Он это, его сын. Его улыбка.
И руки его, крепкие, сильные... Он знал, что они у него такие, иначе никогда не доверил бы ему коней...
— Помнишь, возили тогда муку к купцу одному?.. Я тебе первый раз вожжи дал?
— Помню, папа, помню... Все помню.
— Как же жил все эти годы? Расскажи нам с матерью. Ведь что такое письма? Разве в них много
расскажешь!
Но как рассказать целую жизнь? Жизнь, что началась, когда он ушел отсюда туда, где остались его новые
друзья, которые научили его понимать, что многое в жизни зависит от него, от рабочего человека.
И он ушел обратно в Вологду. Было это спустя два года после возвращения семьи в родные места, опустошенные, перекопанные войной.
Войной была перекопана и его жизнь. [119]
Выглядел он старше своих лет, и богатый купец Красилышков взял его в грузчики. Силу он унаследовал
от отца и деда, чей рыбацкий баркас, не страшась никаких ветров и волн, всегда выходил в море.
Грузчики полюбили «кудрявого Яшку», как они его звали. Среди них он обрел своих первых настоящих
друзей. С одним из рабочих отрядов он ушел на подавление белого мятежа. А потом уже не знал
передышки коммунист Смушкевич.
Фронты были всюду, и Смушкевич, добровольно вступивший в армию, это почувствовал сразу. Их полк
кидали то против одной банды, то против другой. С бандитами пришлось еще встречаться и потом, когда
стал уполномоченным уездной ЧК на Гомелыцине.
А потом опять армия. Его вызвали однажды в штаб и сказали, что он назначается политруком в
авиационную эскадрилью.
— И в первом же вылете потерпел аварию, — вставляет жена. — Сели на поле за Пуховичами, и самолет
вдребезги. Я тогда так перепугалась!..
— Правда? Скажи, пожалуйста, сколько лет молчала! Вот уж не знал, — рассмеялся Яков Владимирович.
Коротки дни под крышей родного дома. Кажется, вдвое меньше стало часов в сутках, а ведь о стольком
еще надо поговорить и с матерью, и с отцом, и с сестрой, и с братом.
Но надо ехать... И опять все местечко выходит на улицу, провожать «нашего Смушкевича».
Все тревожнее становился пульс тех дней.
Тревога нарастает с каждой перелистанной газетной страницей. Война прочно поселилась на них. Она
всюду. И лишь как остров средь бушующего моря [120] огня, чьи языки уже лижут деревья на берегу, наша страна. Но всем ясно, что долго так продолжаться не может. И вдруг неожиданно: «Пакт о
ненападении» — возникает на газетных страницах. Что это? Война обошла стороной или только
задержалась на пороге.
Нет, не обошла. Смушкевич в этом был уверен. Сейчас тем более. Прошел год со дня заключения пакта, а
каждый день ему докладывают о немецких самолетах, нарушающих границу.
Надо было добиваться решительных мер. Это не всегда удавалось.
В августе 1940 года генерал-лейтенант Смушкевич назначается генерал-инспектором ВВС при наркоме
обороны.
Генерал-инспектор мог лишь проверять. Конечно, выявление недостатков оказывало определенное
воздействие на боевую подготовку войск. И Смушкевич использует эту возможность. Он все время в