Особняк был трехэтажным, не считая антресолей, где ютилась прислуга, та самая прислуга, которая, по едкому замечанию Эдвиг, вообще скоро перестанет работать, ссылаясь на новые «возмутительные» законы.
В нижнем этаже по фасаду шли парадные комнаты. Две гостиные, кабинет, музыкальный салон занимали одно крыло. В другом помещались: столовая, буфетная, кухня и различные службы. Себе Эдвиг оставила ту часть нижнего этажа, что выходила окнами в сад. Получилась как бы отдельная квартирка, правда, всего в несколько комнат, но зато просторных, обставленных с изысканным вкусом, что особенно подчеркивала прочая меблировка особняка, которая так и не изменилась со времен его первых владельцев. Эдвиг считала, что это, так сказать, ее святой долг. Недаром же она родилась в семье, где каждое поколение подымалось одной иерархической ступенькой выше, значит, и она тоже обязана положить свой камень в стены дедовского дома. Правда, не обошлось без специального декоратора, но ни о нем, ни о его помощи никогда не упоминалось. Ведь заплатила же она ему? Значит, они квиты. Она искренне считала, что все дело в ее личных талантах, и весьма ими гордилась.
Второй этаж отвели детям. Там свободно можно было разместить если не коллеж, то, во всяком случае, несколько семей. А занимали все это помещение только трое: Ален, Доротея и их гувернантка. В последнее же время, после того как старший, Ален, ушел из семьи, там осталось всего двое. Доротея с гувернанткой совсем затерялись в этих хоромах, не слишком приспособленных для нужд ребенка. К великому ужасу мадемуазель, отец разрешил дочке использовать не по назначению этот блестящий паркет, и, несмотря на свои двенадцать лет, Доротея носилась по комнатам на роликах, на автомобильчике с яркими фарами, даже на самокате. Кроме того, раз в месяц ей позволяли приглашать своих друзей — причем в неограниченном количестве.
На третьем этаже жил господин Демезон и его матушка. Каждый занимал свое крыло. Но на разделявшей оба крыла лестничной площадке шла непрерывная ходьба и вечерами, и даже поздней ночью.
Конечно, было бы куда естественней поселить детей в третьем этаже и таким образом освободить для взрослых роскошные апартаменты второго. Но предположить это — значило бы недооценить силу воли и независимость господина Демезона. Он желал быть начисто отрезанным от супруги; поселись он во втором этаже, он мучился бы от этой непозволительной близости.
Так оно и шло в течение десяти с лишним лет.
Сразу же после свадьбы между мужем и женой — которые добровольно соединили свои жизни для радости и горя, — воцарилась ненависть. Поначалу ненависть безмолвная, удобная, ненависть людей светских. Если уж говорить начистоту, ненависть, которая в известном смысле сродни любви. В иные минуты оба эти чувства порой сливаются в одно. Выпадали вечера, когда Шарль искренне считал, что влюблен в жену. А если он верил… На самом же деле она импонировала ему своей красотой, суровостью, нескрываемым к нему презрением. И когда он брал ее, ему чудилось, будто он некий сверхчеловек, поваливший богиню. Даже холодность ее привлекала. Если бы Эдвиг захотела, возможно, между ними и установилось бы согласие, близость, но она этого не хотела. Ее ненависти требовалась каждодневная пища.
Зато приемы, которые они время от времени устраивали, равно как и воспитание сына, не давали никаких поводов для споров.
Более того, Демезоны иной раз решались на рискованный шаг. Ведь попытались же они установить демократические контакты между их Аленом и сыном привратника. Предполагалось, что дружба, отвечающая требованиям хорошего тона, избавит Алена от скуки одиночества. Жозеф приходил к ним играть, учился вместе с Аленом, и его даже сажали с господскими детьми за стол. Эдвиг охотно поверяла друзьям, что все-таки пошла на этот рискованный шаг. Детская дружба, особенно дорогая Алену, крепла с каждым днем, но ей пришел конец, когда привратнику надоело выслушивать критические замечания собственного сына, воротившего нос от их скромной пищи и недовольного обслугой в их домике. Привратник попросил аудиенции у господина Демезона и разъяснил последнему, что, хотя дружба с барчуком великая для них честь, но мальчишка дерет нос и он, отец, отнюдь не желает, чтобы ребенок, которого ждет скромное существование, привыкал к подобной роскоши. По правде-то говоря, он был не так уж убежден, что его сынка действительно ждет такое скромное существование, но не собирался терпеть, чтобы пащенок — пусть даже собственная его кровь и плоть — глядел на него свысока. Скоро все забылось. Страдал один лишь Ален, огорченный тем, что нынче ему запрещается то, что еще вчера всячески поощрялось.