— Голос-то у вас… Будто при ангине.
— Ничего голос, ничего.
— Тогда почему вы говорите шепотом?
— А как же? Услышат они.
— Кто именно?
— Да гуси же.
— Гуси?
— А ну как услышат? А мне стыдно.
— Перед кем стыдно? Перед гусями? — и я едва не заорал от изумления.
— Перед ними. Что я им скажу, а, Михайлыч?
— Ну-ка, впустите меня!
Она сняла цепочку и приоткрыла дверь ровно на столько, чтобы я смог ужом проскользнуть к ней в переднюю. Здесь, слава богу, горел свет.
— За что вам стыдно перед гусями?
— Да одного-то мы… — заключительное слово она не решилась произнести вслух.
— Ну, а при чем здесь остальные гуси?
— Так они все знают, Михайлыч! Как мне теперь перед ними?
— Никак, Федоровна, никак! Ничего они не знают, ваши гуси, и переживаете вы зря.
— Не знают? — тихо всплеснула руками Федоровна, — им известно все. И то… и это. Как им не знать, если все они видели сами?
— Ну и что из того? Зато ничего не поняли. Не могут они понимать! Не спо-соб-ны! Такая у них степень развития!
— Так и не способны?
Она взглянула на меня с подозрением, и я понял, что ее не переубедишь. Хоть ты разбейся лбом о стенку, она будет думать свое.
— Ладно, Федоровна, если иначе нельзя, наберитесь немного терпения. И мы пошевелим мозгами, что-нибудь придумаем сообща.
Я было взялся за дверную ручку, но тут некто, подобный ангелу-хранителю, заставил меня обернуться. На лбу Федоровны сидел комар, безобидный, вялый, дурной от осенней бессонницы, комар, привлеченный теплом человеческой кожи, и старуха уже машинально понесла к голове ладонь. Еще мгновенье, и она ненароком прибьет комара. А по углам да по щелям сидят усатые пучеглазые и многоногие свидетели, и вдруг перед ними Федоровне станет стыдно. Кто может теперь поручиться, что будет не так? Я изловчился и взмахнул рукой, опередил старуху, поднял комара.
— Михайлыч, что с тобой? — изумилась Федоровна.
— Рука затекла. Размялся!
После магазина я зашел к плотнику, и наш дворовый совет пришел к грустному выводу: пока гуси расхаживают по двору, Федоровна не сделает и шагу за порог. Так и просидит взаперти.
— Михайлыч, а сколько гуси живут? — забеспокоилась плотничиха.
— Где-то я читал, что у них первый выводок появляется только на третий год. Первый! Значит, они протянут еще лет семь.
Плотничиха ахнула, а я и Кузьмич переглянулись.
— Может, их все-таки?… Как того? — Кузьмич провел ребром ладони по шее и тут же себе возразил. — Но этого мы делать не будем. И у нас имеется сердце. Михайлыч, а может быть?.. — и он указал глазами за окно, на калитку.
Я его понял и кивнул, соглашаясь. Плотник достал из чулана два пыльных мешка, и мы вышли во двор.
Гуси топтались перед сидящими низко над землей окнами Федоровны, и недовольно покрикивали — требовали есть. Мы отогнали гусей в дальний угол двора, за сарай, засунули их, отчаянно отбивающихся, в мешки, отнесли на базар и, не торгуясь, продали первому же подвернувшемуся жителю станицы.
— Пойдем выпьем… пивка, пивка, — поправился плотник. — По такому случаю надо, Михайлыч.
— Кузьмич, — сказал я с укором.
— За наш счет, за наш, не иначе, — возразил Кузьмич.
— Не в этом дело. Федоровна сидит взаперти.
— А, конечно, конечно. Я ничего, — поспешно согласился плотник.
Вернувшись, мы постучали Федоровне, и я закричал в замочную скважину:
— Федоровна, выходите на белый свет! Кончилось ваше заточение!
Но за дверью молчали.
— Федоровна, гуси уехали, улетели. Тю-тю! Они простили вас. И даже прислали деньги!
Кузьмич в это время осмотрел квартиру через окна и опасливо сказал:
— Ой, Михайлыч, не видать ее там. Как бы с ней что не стало?
Мы решили взламывать дверь, и Кузьмич уже отправился за топором. Но в это время хлопнула калитка, и во двор влетела непричесанная и одетая наспех дочь Федоровны. В ее руке звенела связка ключей.
— Убежала в Саранск, к сестре! — закричала дочь. — Кто еще встречал такую дуру, а? Гуси, видите ли, глядят к ней в окно. Мол, упрекают! Слава богу, хоть с вокзала соизволила позвонить. С одним чемоданом ушла.
Я не заметил, когда на крыше сарая появился Пушок. Он сидел, обернув передние лапы драным хвостом, бесстрастно взирал на нашу суету.
«Ну вот, а Пушка она и забыла», — подумал я с невольным разочарованием. Но сейчас же себе возразил: такой бывалый кот не пропадет и один. Да и я покормлю, Кузьмич со своей плотничихой. Ну, а что касается самой Федоровны, она всю жизнь была и будет перед кем-то виноватой. Перед тем, кого не смогла спасти. Или перед тем, на кого по неведению навлекла беду.