Ю. С. А. Лаучюте. О методике балто-славянских исследований
Проблема этно- и глоттогенеза, как правило, рано или поздно упирается в решение вопроса о территории изначального (или наиболее древнего) распространения явлений, определяющих специфику исследуемого этноса. Границы же распространения славянских языков и этносов доисторической и даже раннеисторической эпохи оказываются весьма неопределенными и расплывчатыми из-за трудностей разграничения собственно славянских элементов (языковых и материально-духовных, отраженных в археологических памятниках) от элементов соседних этносов, особенно балтийского. Это - общеизвестное положение, на которое неоднократно указывали как лингвисты, так и археологи. Практика интерпретации лингвистических фактов, в первую очередь апеллятивной лексики и ономастики, выявила как объективные, так и субъективные трудности разграничения древних и древнейших балтийских и славянских элементов. К трудностям объективного характера можно отнести: 1) исключительную близость исследуемых языков, обусловленную как их генетическим родством, так и тысячелетними культурными контактами; 2) наличие балтского субстрата на части современной территории распространения западных и восточных славян; 3) особенности социально-политической жизни, в течение второго тысячелетия н. э. давшие несколько типов государственных образований, объединявших часть балтийского и славянского населения и др. Основной же трудностью субъективного характера является отсутствие единого научного подхода к отбору и интерпретации фактов балтийских и славянских языков. Еще в 1958 г. В. К. Мэтыос обратил внимание на то, что "субъективность занимает определенное место в гипотезе о единстве балтийских и славянских языков" [269, с. 43]. Предвзятость и односторонность концепций исследователей постоянно являлась предметом критики [384, с. 63], однако существенных изменений в этом плане, по-видимому, не произошло, о чем свидетельствуют следующие наблюдения С. Б. Бернштейна: "... почти всегда отбору фактов предшествует готовая схема", а "сама система доказательств во многих случаях настолько произвольна, что реально считаться с ней не представляется возможным" [25, с. 11 - 12]. Примеры такого необъективного, одностороннего подхода к материалу и его интерпретации можно найти в работах и по лексикологии, и по ономастике балтийских и славянских языков. Так, в частности, сторонники балто-славянского единства основное внимание уделяют сбору фактов, которые можно интерпретировать как балто-славянские совместные инновации, при этом часто пренебрегая ареальной (и соответственно хронологической) характеристикой имеющегося материала, в результате чего в одну временную плоскость проецируются как древнейшие лексемы, унаследованные от праиндоевропейской языковой общности, так и более поздние, заимствованные - либо взаимные, либо из третьего общего источника. Поэтому из работы в работу кочуют такие примеры якобы балто-славянских эксклюзивных изоглосс, как лит. várna=рус. ворона (но ср. тох. Б. wraunã-то же), лит. šárka = pyc. сорока (о ср. др.-инд. šarikã), лит. liepa=рус. липа (но кимр. llwyf - то же), лит. Kárvé - рус. корова (но ср. алб. ка ‘вол’, а также польск. диал. karw ‘старый ленивый вол’, др.-прус, kurwis ‘бык, вол’) и др. К числу общих балто-славянских лексем иногда относят лит. pirtis=дp.-pyc. пьртъ [237, с. 433], которое является либо непо-средственным, либо опосредованным (через финские языки) заимствованием из балтийских языков; лит. stum̃bras = вост.-слав, zǫbrъ [237, с. 433] - тоже не генетически родственная пара (для славянского предполагают заимствование либо из фракийского, либо еще из какого-то другого источника),.как и лит. perkúnas ‘гром’; имя бога грома по словообразовательным и фонетическим причинам не сводимо к одному архетипу с др.-рус.