корова или клеть, то здесь, кроме исконного родства, можно допустить и заимствование из какого-то кентумного языка, но по фонетическим причинам передаточным звеном, скорее всего, выступили бы балтийские языки [445, с. 64]. Отнесение к числу заимствований др.-прус. dalptan является наименее правдоподобным, поскольку основным аргументом считалось отсутствие для этого слова глагольной опоры в балтийских языках [383, с. 152], в то время как на самом деле такая опора существует. Более того, выдвигается другое предположение, противоречащее приведенному выше, о том, что праславянское слово с тем же значением унаследовало западнобалтийскую инновацию, образованную на основе таких глаголов, как лит. dilbti, delpti ‘бить, ударять’ [221, с. 53]. Несомненным, во всяком случае, является исконно, балтийский характер древнепрусского названия долота, для которого в балтийском есть и глагольная опора, и родственные образования типа лит. dalba ‘рычаг’, продолжающего древний апофонический ряд dilbti-delbti/delpti - dalba. Но если даже и не было бы нужной глагольной опоры, это вряд ли могло служить достаточно веским аргументом в пользу того, чтобы считать слово заимствованным: ведь тогда придется считать балтизмами такие слова, как рус. клад, милый, рука и др.: глагольная опора для них имеется не в славянских, а в балтийских языках (ср. лит. klóti ‘класть, стелить’, myléti ‘любить’, pamllti ‘полюбить’, riñkti собирать). В подобных случаях, вероятно, на исследователя давит известное положение о том, что славянские языки утратили много первичных глаголов и простых именных основ, сохранившихся в других индоевропейских языках, особенно - в балтийских [483, с. 55-64]. Поэтому нередко в случаях, когда первичная основа есть в балтийском и отсутствует в славянском, считается, что славянский язык имел ее, но утратил, а когда такой основы нет в балтийском, но имеется в славянском, считается, что в балтийском ее и не было, а наличие вторичной, производной основы объясняется заимствованием из славянского. Надо полагать, что одинаково неправильным было бы как полное отрицание справедливости этого положения, так и его абсолютизация; об этом положении надо помнить, но оно не должно стать решающим. Что касается лексических реконструкций, полученных на его основе, то они ни в коей мере не могут быть использованы для определения специфических особенностей балтийского и славянского мира, в том числе - их языковых сходств и различий, особенностей культуры и быта, границ расселения древних балтийских и славянских племен, отразившихся в таких лексемах (откуда уже недалеко и до поисков прародин). Для подобных целей следует использовать только четко соотнесенный с определенными этносами материал, подкрепленный реальными (а не реконструированными) фактами; реконструкции - как не имеющие диагностирующей силы, правильнее было бы оставить в стороне. Такой подход в полной мере применим и к топонимическим исследованиям, которые играют важную роль при определении ареалов расселения отдельных этносов. В случаях, когда названия могут быть объяснены и как славянские, и как балтийские, "уместно говорить, по крайней мере, об общем балто-славянском топонимическом фонде, придавая термину "балто-славянский" не обычно связываемое с ним значение общего источника всех балтийских и славянских языков, а несколько иное, предполагающее лишь то, что на известной территории и в известное время существовали топонимические названия, относительно которых был бы некорректным вопрос о том, являются ли они только балтийскими или только славянскими (при том, что их вполне можно считать с равным основанием и балтийскими, и славянскими" [370, с. 104]). При этом имеет смысл определить ареал максимальной плотности таких явлений (для того чтобы этот ареал исключить из зон бесспорно балтийской или бесспорно славянской) в определенный хронологический период. В связи с этим весьма проблематичной становится реконструкция славянских апеллятивов на основе гидронимов [237, с. 65-84, 385], зафиксированных и в так называемой ("бесспорно балтийской" зоне, топонимики и в зоне "балто-славянской" (в смысле, предложенном В. Н. Топоровым), имеющих апеллятивную опору либо только в балтийских, либо в балтийских и других индоевропейских языках. Например, название яра в бассейне Северского Донца Толотий можно объяснить с одной стороны, на основе лит. tiltas ‘мост’ и др.-прус. talus ‘пол’, родственных прасл. *tolo, а с другой - на основе топонимических соответствий как в балтийских (лит. гидр. Talė́, Talys, Taltupis, др.-прус. Tolyn, Talten, лтш. Taleja и др.), так и в других индоевропейских языках (ср. фрак. лир. Talia, Ţιλλιזὠ), тоже возводимых.К приведенным выше балтийским и славянским словам [470, с. 125], но это вряд ли дает основание реконструировать праславянский апеллятив, со-ответствующий лит. tiltas. Данная группа названий относится, скорее всего, к тому слою топонимов, который не подлежит конкретной этнизации и составляет фонд древней (индо)европейской топонимии. Не менее сомнительна и реконструкция праславянского апеллятива *osva в значении ‘лошадь’ или ‘вода’ лишь на основании гидронимов Осва, Освица [482, с. 176], которые засвидетельствованы либо в бесспорно балтийской зоне, либо - в балто-славянской (от Припяти до Зап. Двины) и образуют непрерывный ареал с такими балтийскими гидронимами, как лит. Ašva, Ašvine, Asveja (ср. еще назв. озера на белорусско-литовском пограничье Асвея), др.-прус. Asswene, Asswin и др. Последние могут быть объяснены либо на основе лит. ašva ‘кобыла’ (что менее убедительно), либо на основе и.-е. *aḱṷã ‘вода’ [449, с. 37; 506, с. 150]. Даже если удалось бы обнаружить соответствующий гидроним на славянской территории, на которой не ощутимо действие балтийского субстрата, то и тогда реконструкция в праславянском языке слова *osva была бы не более убедительна, чем реконструкция прабалтийского *ašva в значении вода. Приведенные примеры достаточно красноречиво свидетельствуют о том, что возможность взаимозаимствований в балтийских и славянских языках слишком часто допускается лишь теоретически. Практически языковые факты или интерпретируются как заимствования из славянского в балтийский (за исключением поздних контактов), или относятся к фонду совместных балто-славянских инноваций. На этом фоне часто лишается лингвистического содержания и теория балтийского субстрата. Влияние его оспаривается и при интерпретации фонетических фактов, и, как уже говорилось, в лексике и ономастике. Увеличение числа общих балто-славянских инноваций с помощью спорных реконструкций только затрудняет решение проблем балтийского и славянского этногенеза, ибо прежде чем объединять указанные языки в одну группу, следует их разъединить, т. е. основательно разобраться в том, что определяет специфику каждого из них, когда и где могли образоваться их различительные признаки. Только после этого, следуя логике ретроспективного анализа, можно начать объединение, придерживаясь определенной пространственной и хронологической перспективы. Возможно, следуя по этому пути лингвистического (и не исключено - археологического) анализа, удастся определить, сошлись ли эти две языковые группы на уровне промежуточного балто-славянского праязыка или затерялись в сложных переплетениях дивергирующих и конвергирующих древних индоевропейских диалектов, а многочисленные сходства и совпадения - результат то усиливающихся, то ослабевающих контактов разных хронологических эпох (особенно усилившихся с началом железного века [387, с. 237] и в разных ареалах. Дело, таким образом, не только в накоплении фактов, приводимых в качестве аргументов "за" и "против" какой- то гипотезы, а в исторической интерпретации этих фактов, в их хронологической и пространственной характеристике, в определении их места в системе исследуемых языков [70, с. 96].