На другой день князь Крок простился с князем Богомилом и спешил в Новгород, который тоже ждал мира. По Ловати посольство спустилось благополучно, но на озере сильная буря разметала лодки, едва не потопила и сильно измочила пловцов. Старый Крок, весь мокрый, проделал и в Новегороде то же самое, что на Назье; но Гостомысл держал себя лучше Богомила: он не только отвечал на все поклоны старца, но еще раньше его снял свою шапку и ниже его кланялся. На крутой берег поднялся Крок, не останавливаясь и не переставая разговаривать с хозяином. Тут узнал он, что в Новегороде собралось много старшин соседних родов, чтобы обсудить несколько важных вопросов.
Незадолго перед тем в порогах Волхова явился гонец с устья Ловати — требовать помощи против Новгорода и Назьи. За тем же самым гонец был на Мсте и поплыл выше — поднимать другие роды все на Новгород и хотел пробраться дальше, в Весь, на Белоозеро. Князья-старшины с вооруженною стражею решились сами побывать в Новегороде и посмотреть что и как. В то же время пришли послы из Пскова просить защиты против Изборска, который стал отбивать у псковичей всю озерную торговлю с Чудью и с Наровой. Случайно столкнулись они тут же с послами из Ладоги, с самого устья Волхова. Эти пришли просто за хлебом, потому что у них весь озимой посев в прошлую гнилую зиму вымок, так что урожая нельзя было ждать никакого. Так стариков собралось много, и было о чем потолковать. Особенно приятно им было толковать с Гостомыслом, потому что это был человек приветливый, сговорчивый, уступчивый, примирительный; он любил порядок и терпеть не мог крутых мер. Не раз соседям случалось выбирать его посредником в очень важных делах и нередко удавалось ему помирить несогласных. И старшина-князь любил давать суд соседям, а его род, новгородцы, гордились своим князем. Соседние финские племена, Чудь, на невском устье, и Весь, на Белоозере, считали его верным и надежным советником; и дальше к югу, по великому пути «в Греки», в Кривичах, в Смоленске и Полоцке, его имя произносилось с уважением.
В особой избе собрались старшины и представители многих дружественных родов; в ту же избу позвал Гостомысл и измоченного дождем и волнами Крока.
— Слава Перуну-Сварогу! — сказал входя в избу Гостомысл: — вот отец Крок привез нам мир с Ловати; одна обуза с плеч свалилась, и как-то легче теперь на душе. Просим милости, отец. Сядь да отведай медку: обогрейся.
Крок при входе поклонился во все стороны и сел на первую попавшуюся скамью. Почти все собравшиеся старшины были ему знакомы: с одним он воевал Чудь, с другим, лет сорок перед тем, три года сряду торговал по Волге, доходил до самого ее устья, до хозарского города Итиля; с третьим ходил на Каменный Пояс — добывать золоторогого тура, проходил два года, узнал доподлинно, что таких туров на свете нет, зато привез таких черных лисиц, каких до того не видывано; с иными просто встречался на совещаниях, а псковские посланники нередко гащивали у него на Шелони.
Сначала толковали о старине, о трудных временах; но Гостомысл повернул речь к делу.
— Нет, — сказал он послу, — а ты скажи-ка лучше, как это Изборск вас обижать стал? Говорят, торговать не пускает в Чудь?
— Изборск-то? А Изборск нос поднимает, вот что. Сам ты скажи: Изборск сыном приходится Пскову, или нет?
— Пущай сыном или хоть зятем. А что?
— А сын должен уважать отца или не должен? Ты скажи.
— И говорить нечего: без этого мир стоять не будет.
— То-то же. А они, изборцы-то, не стали к нам Чудь пускать. Изборск-то в узком месте стоит и острова тут по озеру. Так они железо-то у них и скупают, нашим же хлебом им платят, да после нам же и перепродают. Годится это так делать? Скажи ты сам…
— Это точно, не по-соседски, нехорошо.
— Нет, что тут по-соседски! Ты скажи, из Пскова выселился Изборск или нет? Сыном он Пскову приходится, или нет?
— Постой, погоди, отец! — пристает старшина с волховских порогов, — приходит ко мне гонец из Бориславова рода. Так и так, говорит: Новгород идет войной на Ловать, а ты — выручать кидайся. Хорошо, думаю, а сам никак в толк не возьму — за что так вдруг война? Спрашиваю, из чего у вас дело пошло и как что было? Он и понес околесную; и Новгород у него загордился, и Назья старшинством похваляется, и то, и другое. Насилу я у него выспросил дело да и думаю: это чтоб я на моего друга закадычного, на князя Гостомысла новгородского руку поднял? Я ведь всегда по душе поступаю. Пойду прямо к нему, да спрошу: эй, хозяин, дяденька Гостомысл! Правда, что ты загордился, нос стал подымать?..
— Гордиться мне нечем, разве тем, что Новгород Великий почтил меня выбором в свои старшины. Я сам по себе ничего, а как Новгород, так и я. А если город против деревни немножко нос поднял, так уж тут ничего не поделаешь. В деревне жизнь не постоянная, опасливая, а в городе народ сидит твердо. Деревня так уже устроена, что мало-мальски вражда какая загорелась, — народ бежит в лес, или вдаль по реке, или вот как Ловать — чрез озеро. А город затем и поставлен, чтобы из него уже ни шагу, чтобы в случае беды в нем отсидеться можно было. Как народ срубил город, так и засел крепко, и избы себе поставил попрочнее, и богатство, у кого что есть, все на виду, потому что из города уж не уйдешь, не бросишь его врагу на сожжение. И немудрено, что город против деревни и постояннее, и крепче. Да не в том дело, а в том, чтобы деревни наши помирить, чтобы не было этого разоренья, как разорили нынче Ловать. Это хитрое дело, никак и ума не приложу. Чужих людей, да не соседей, помирить еще можно, между чужими людьми спор бывает прост и начистоту, так что его можно в трех словах рассказать, а спор между родными не в пример труднее. Спорят и не соглашаются, кажется, о пустяках, об одном слове, а посмотришь поближе, так этого слова лучше и не тронь, а копай глубже. Доберешься до начала, и выйдет, конечно, вздор какой-нибудь, что две бабы за пустое лукошко подрались пять лет тому назад. И об этом бы, кажется, толковать нечего, да за бабьей-то дракой в пять лет накопилось, что в хорошем хлеву навозу, и жестких слов, и косых взглядов, и крупных обид, замешалась и зависть одного рода к другому, и гордость тоже: не хочу, мол, но только покориться, а чтобы и виду не было, будто я покоряюсь; знай, дескать, наших, и мой род не хуже твоего, и не только не хуже, а может быть и лучше… А разве вот как: если два человека в роде поспорят, то прямо идут к старшине и судятся. Старшина разберет все дело, выслушает, даст им наговориться всласть и рассудит дело по совести. Ну, это и хорошо. Если два рода поспорят, надо бы тоже к старшине идти на суд, да беда в том, что нет старшины над родами, и всякий род сам себе господин. Не раз случалось, и всякий из нас это видал, выберут кого ни есть из третьего рода, отдадут дело ему на суд, и покорятся, и бывало, что спор оканчивался благополучно. Так не установить ли нам, чтобы кто ни есть из старшин решал все споры, и пусть уж ему покоряется всякий спорщик, если не умеет сам помириться…
Столетний Крок встал и низко поклонился хозяину.
— Спасибо на добром слове, — сказал он, — только уж уволь меня старика; вот скоро помру, так тогда пусть Шелонь идет в кабалу Новому-городу, а при мне нет, этому не бывать!
Встали и другие старшины, обиженные, гневные.
— Это выходит, чтобы Псков Новому-городу поклонился? Этак и мир стоять не будет!.. Нового-то города и в свете еще не было, как Псков был уже стариком…
— В кабалу мы идти не согласны!..
— Удружил! Наговорил! Бочку меду дал выпить да ведерко дегтю на закуску… Краснобай!..
— Спасибо за угощенье, князь Гостомысл; да мы не рыба; крючок-то выплюнем!..
— Руки коротки, дяденька! Не забудь, что Волхов-то нашу мстинскую воду пьет…
Гостомысл хотел говорить, вывернуться как-нибудь, но ему не дали. Среди шума и крика старшины вышли из избы. Второпях садились они в лодки, отчаливали, и уже начинали перебраниваться с народом, остававшимся на берегу.