Святые камни чтятся на большом пространстве полей Северной России, а святые горы находятся во многих местах славянской Европы и опять-таки заходят в Святую Русь, где народ, при всем своем тяготении к христианству, не в силах совершенно отрешиться от старинных понятий, имеющих начало в стихийном поклонении. У поморян последнее выражалось особенно рельефно во время моления морю, которое просили успокоиться, не мешать мореплаванию, торговле; возвратить невредимо родных, помочь предприятию, сбыту товаров, дальнему плаванию, даже разбою и всяким пиратским похождениям. Оттого также вокруг острова Раны (Рюген) и на нем самом столько разнообразных святых предметов, встречающихся исключительно на море и на берегу. Из изложенного можно усмотреть, что поклонение природе было двоякое: или представление о божестве сливалось с образом предмета вроде острова, скалы, дерева и т. п., или пребывание божества приурочивалось к какому-нибудь месту, которое вследствие того получало священное значение в глазах язычников: по этому взгляду, в дубраве, бору, роще и т. п. должны были жить боги-стихии, которых чтили и призывали на помощь.
С течением времени, когда азы начали двигаться вверх, по восточной границе славянства, по Дону, когда они водворились в соседстве со славянами, в своем Асгарде, т. е. на Валдайской возвышенности, сношения, споры, воины и семейные связи Асгарда с Ванландом или Холмгардом, т. е. Северо-Западною Русью и Литвою, породили обоюдные позаимствования. С юга, с берегов Черного, или Русского, моря, усеянных гомерическими колониями греков, шло подобное же воздействие греческой мифологии на славян. Сравнивая верования этих соседственных народов, невольно останавливаемся на вопросе, кто у кого что перенял. Относительно севера есть веские основания полагать, что древнейшие, стихийные верования начали перерабатываться у побережных славян Балтийского поморья в человекообразные представления божества с IV ст. до Р.X., когда скандинавы водворялись на Янтарном берегу (Samland, западный берег Фриш-гафа). В Упсале издавна славились истуканы, которые во время сношений с Ванландом, с древнею Славиею, могли быть переносимы на отвоеванный у славян берег, проникая внутрь, по Нуре и Нурской земле, до Киева. С другой стороны, сношение греческих колоний, в особенности Ольбии, торговавшей бойко, вроде нынешней Одессы, с юго-западным краем, с Куявою-Киевом, где при Геродоте жили будины в своих будах, они же хлебопашцы, земледельцы, оратаи, — сношения эти должны были отразиться на верованиях этих древнейших скифо-славян. Греческий Юпитер в этих местах переработался в славянского Перуна-громовержца. Правда, наш Перун далеко не отличается изяществом очертаний в произведениях славянского зодчества; его изображения представляют из себя лишенные всякой естественности, пропорциональности и гармоничности, уродливо страшные фигуры. Но в то время славяне не дошли еще до художественного развития, человек мыслился ими еще слишком низко для того, чтобы в нем олицетворять божество, как, напротив, это было в Греции. Да и сама природа Восточной Европы не могла оказывать благодетельного влияния на подъем творческих сил человека: эта беспредельная, неизмеримая гладь, это однообразие видов составляют прямую противоположность южной, прихотливой природе Греции. Там горы сменяются удивительными долинами; там реки с ревом мчатся с гор или плавно текут по улыбающейся и всегда ясной местности; там небо вечно голубое; кругом повсюду море, которое то глубоко вдается в материк, то скрывается за далеко выдвинутым вперед мысом; там острова, заливы, перешейки и столько разнообразия, о котором и понятия не имеет русский хлебопашец, объятый кругом морем колыхающейся на черноземе пшеницы.