Индриг положил обе руки на гриву черного и довольно злобного на вид жеребца. Ловко прыгнул в кавалерийское седло с высокой лукой.
— Можно вместе. А можно и порознь. Тебе чего от меня надо?
— К делу так к делу, — развел руками Михась. — Так даже лучше получится, если я сразу скажу.
— Не тяни.
Собираясь с мыслями, Михась взобрался на лошадку. Кинул голодный взгляд на сверток, оставленный Индригом в святом месте.
— На этой дороге волколак завелся, — начал странствующий кощунник. — Страх, что про него рассказывают. Говорят, такой лютый, что хуже и не придумаешь. Я пять дней в «Семи елках» сидел, пока ехать решился. Хозяин трактира всякий раз, как про эту зверину речь заходила, бледный делался, будто молоко. Он этого волколака как-то раз издали увидал. И еще ночью слыхал, как зверина воет где-то в чаще.
— Лютый, значит? — хмыкнул Индриг, направляя злого жеребца в сторону Ливграда.
— Еще как лютый! — подтвердил Михась, догоняя воина. — Заел старушку отшельницу, двух бортников из Супяти, крестьянского мальчонку и одного купца не из местных. А когда сборщик налогов ему на зуб попал вместе со своим сундучком, воевода Турмаш… — Здесь Михась не удержался от смешка. — На самом деле Турмали его зовут, байстрюк одного аварского князька. Когда зверина его сборщика налогов заел, он так взбеленился, что послал сюда три десятка латников для расправы над нечистью. Только всем понятно было, что никакого волколака латники не поймают. Они так своим железом громыхают, что любую зверину на десять верст вокруг спугнут.
Тракт петлял по лиственному лесу, пахшему сыростью и пожухлой листвой. Осень старательно расписала окрестности желтым и бордовым. В красочных рядах березняка и ольховника иногда темными пятнами мелькали одинокие ели. Выдавшийся необычайно теплым август и последовавшие сразу за ним сентябрьские дожди вызвали подлинное буйство осенних грибов. Местами земля под деревьями была желтой не от опавших березовых листьев, а от россыпей заячьих ушек. Михась исходил слюной, вспоминая, сколь хороши эти грибы, поджаренные с яйцом и луком. Еще он думал о вареных заячьих ушках, о сырной похлебке с заячьими ушками, о пирогах с заячьими ушками. Кулинарные фантазии отозвались урчанием в животе, и странствующему кощуннику сделалось нехорошо. В последний раз он ел что-то серьезнее диких яблок два дня назад.
Грибы были большими, переросшими. Волколак насмерть перепугал местных жителей, обыкновенно подчистую выбиравших дары леса. Люди не решались заходить в лес даже в светлое время, и оттого собирать заячьи ушки было некому.
— Значит, не поймали?
— Да где им?! — презрительно воскликнул Михась, запрещая себе думать о еде. — Затыкали копьями стаю простых волков, шкуры посдирали, у кузнеца из Супяти клещи стянули, чтоб зубы выдрать, и с докладом к воеводе. А зверина, как только они ушли, на Светлой речке за прачками погнался. Только не поймал ни одну. Смешная, поди, картинка была, как они, задирая подолы, с визгом улепетывали.
Михась начал было смеяться, но умолк, ощутив на себе еще один мрачный взгляд Индрига.
— Но и страху они натерпелись, конечно, тоже, — сказал он уже вполне серьезно. — Турмаш велел своим латникам плетей всыпать, а за клыки звериные серебро обещал любому, кто эти самые клыки из нечистой пасти вырвет. Но пока смелого человека не нашлось. — Михась помолчал и добавил: — Одному мне в Ливград ехать страшно.
— А со мной, выходит, не страшно?
— Так я чего в «Семи елках» сидел? Думал, может, какой торговый человек с охраной мимо проезжать будет или другая вооруженная оказия случится. Только зря сидел. Слух о зверине далеко разнесся, и никто этой дорогой больше ездить не желает.
— Потом у тебя деньги закончились, — предположил Индриг, поглядывая на скучное осеннее небо, с которого начал накрапывать противный дождичек. Он пришпорил жеребца, начиная злиться оттого, что придется весь день мокнуть в седле.
— В точку, — грустно признал Михась, колотя пятками в бока рыжей лошадки, чтобы та поспевала за черным жеребцом. — В долг трактирщик кормить-поить не хотел, а заработать там не было никакой возможности. Людям нашей профессии, чтобы заработать, публика нужна. То есть люди. А их всех зверина распугал. В «Елках» кроме меня всего один постоялец был. Тогда я перекрестился и поехал с…
— Пере — что? — вопросом оборвал его Индриг, впервые за все время разговора искренне заинтересовавшись услышанным.
— Осенил себя крестным знамением, если так будет понятнее, — поучительным тоном объяснил Михась.
— А-а, — протянул Индриг, вновь утрачивая интерес к собеседнику. Прежде он встречал странных людей, веривших в иноземного бога и читавших молитвы на чужом языке.
— Иесус не оставил меня, — благодарно заметил Михась. — Мне был послан ты!
— А что я?
— Ну вон на тебе тегиляй стеганый с железными шишками, да и саблю аварскую носишь, поди, не только за тем, чтоб она пояс оттягивала.
Индриг не ответил. Он вспомнил взгляд, которым его новый знакомый провожал дары, оставленные в святом месте. Не сбавляя ходу, он достал из седельной сумки оставшуюся часть каравая и протянул Михасю. Не то чтобы ему так уж сильно хотелось накормить спутника. Просто надоело поддерживать разговор. Михась набросился на черствый хлеб, как волколак на старушку отшельницу. Индриг хмыкнул: видно, деньги у странствующего кощунника закончились дня за два до того, как он покинул «Семь елок». И в Ливград его гнал обыкновенный голод.
К огорчению Индрига, Михась продолжал болтать и с набитым ртом:
— Я так понимаю, ты не против моего скромного общества и я могу ехать под твоей защитой?
— Ты уж версты две как едешь, — холодно ответил Индриг и опять пришпорил злобного жеребца, надеясь, что крестьянская лошадка Михася немного поотстанет.
Свинцовое небо и мелкий сентябрьский дождь всегда навевали хандру и желание побыть в одиночестве.
— Стоило менять «Семь елок» на одну, — ворчливо заметил Михась, приваливаясь спиной к Индригу.
Железные шишки на кафтане воина болезненно уперлись ему в лопатку. Он заворочался, пытаясь устроиться так, чтобы за ночь не намять синяков. Ему и раньше случалось ночевать с попутчиками, укрывшись одной конской попоной, но те, прежние спутники, не имели привычки носить на теле столько металла.
Они остановились, когда сумерки плавно приглушили освещение почти до нуля. Михась пытался возражать, через слово поминая волколака, всеми способами демонстрировал бодрость и выражал готовность ехать без остановок, если уж на то пошло, еще сутки. Индриг заверил его, что бояться нечего и надо отдохнуть. Особо отметил собственный зад, онемевший от седла. Добавил также, что у них больше шансов попасть в беду, если они заблудятся в темноте, нежели угодить в лапы к волколаку. Михась покорился, но ел свою половину вяленого леща, извлеченного все из той же седельной сумки Индрига, так, будто это был последний ужин приговоренного — медленно и торжественно.
Костра разводить не стали, сочтя это пустой тратой времени. Дождь, моросивший с полудня, вымочил все на свете, включая и хворост. Кровом им стали раскидистые ветви старой ели, плачущей каплями смолы. Характерный запах разносился далеко вокруг. Индриг ногой отпинал от ствола упавшие шишки и бросил на хвойный ковер несколько охапок лапника. Михась тем временем надрал папоротника, чтобы выложить им колючую постель. Было уже совсем темно, Михась не решился заходить далеко в чащу, так что постель оказалась довольно тощей.
— Почему нельзя было попросить ночлега на каком-нибудь хуторе? — спросил Михась, устроившись так, чтобы железные шишки не упирались в кости.
— Осень, — сонным голосом отозвался Индриг.
— И что — осень? Чем она хуже лета или весны?
— Казима за данью идет, — пояснил Индриг. — Дождался, пока местные урожай соберут, продадут излишки, при деньгах будут и с провиантом. Теперь за своей долей идет. Это раз. Кудесник какой-то напакостил, криксов болотных, наворожил тьму. Озоруют, коз таскают, на людей кидаются. Теперь в темное время без рогатины из избы не высунешься. Это два. Да еще волколак, не к ночи будь помянут. Сейчас вокруг Ливграда так неспокойно сделалось, что даже вольница разбежалась и попряталась.