Ноги сами вынесли Анфимова на то же крыло мостика, где уже давно терпел жару Бурыга. Молча посмотрел на сжираемое носом корабля расстояние до обреченной, ставшей каким-то игрушечным корабликом, яхты. Шарахнуть по ней со всех стволов? Обернулся к юту. Стволы кормовой артбашни смотрели на яхту и, чем ближе становилась она, чем резче менялся угол направления на нее, тем чаще дергалась и сама башня, и стволы, цепко держащие хрупкое, скорлупочное тельце яхты на прицеле. А ведь Ким только и ждет команды. Уж и не вспомнить, когда последний раз стреляли. А что такое пару залпов для артиллериста? Музыка, бальзам на душу.
С грузом раздумий вернулся в рубку. Отщелкнул из держателя рожок микрофона, взвесил его в руке и вдруг ощутил напряженное молчание вокруг. Нет, молчали во время этой бешеной гонки и Кравчук, и рулевой, и по пояс высунувшийся из ГКП штурман, но то молчание не ощущалось так угнетенно, как это. В душе двумя камушками толкались ярость и жалость. Жалость ко все-таки живым людям, хоть и к подонкам, мерзавцам, убийцам, но ведь все-таки живым, чего-то хотящим, чувствующим, теплым людям. А сейчас... в корабельном холодильнике... С-сволочи!
Он все-таки щелкнул тумблером.
- Ким? Ходовой.
И замер.
- Кэ-пэ-два слушает, товарищ командир.
- Ким?
Нет, не ложатся на язык страшные слова. И толкает, толкает тяжелеющий камушек жалости своего врага.
- Кэ-пэ-два слушает.
И мешают глаза. Ведь они видят то, по чему он должен полоснуть огнем. Предательские глаза. Может, как раз из-за них и тяжелеет, тяжелеет под сердцем жалость. И что-то еще не нравится глазам. Но что? "Господи!" - про себя охнул Анфимов и остекленел глазами: перила на яхте, за которой они гонялись почти час, были из лакированого дерева, а на той, бандитской, он точно помнил, - белые, из пластика.
- Анфимов, - заставил вздрогнуть пушечный голос Бурыги. - Гляди: у итальянца - борода. А у того, вроде, не было. И малец какой-то с ним рядом стоит.
Лоб ткнулся в липкий обод бинокуляра. Точно: перила - не те, и хозяин яхты - с бородой, с окладистой смоляной бородой в промоинах седины, а у ноги - ребенок лет пяти, обнял волосатую отцовскую ногу и с ужасом смотрит на наплывающее серое чудовище.
- Ходовой. Кэ-пэ-два, - не вовремя напомнил о себе исполнительный Ким.
- Вот придурки, - прошипел в палубу Анфимов. - А чего ж они от нас убегали?
Отвечать на этот вопрос никому из присутствующих в рубке не хотелось.
- Вахтенный офицер, - заставил одним лишь обращением Анфимов подобрать живот Кравчуку, - боевая готовность номер два. Вариант ПЛО.
Кравчук вновь сыграл на звонках нечто похожее на "Спартак" - чемпион", но уже без тревожного бесконечного сигнала, попугаем повторил анфимовские слова и уже от себя добавил:
- Подвахтенным от мест отойти, - перещелкнул тумблерами. - ПЭЖ? Вода подана? Что? Ага, понял, - снова подключился к корабельной сети и осчастливил экипаж приятным сообщением: - Приборщикам внутренних помещений набрать воду в расходные бачки. Бачковым накрыть столы...
- В бэ-чэ-пять боевая готовность номер два установлена, - первым начал доклады с постов Клепинин. Наверное, потому, что не было на корабле человека, который бы с большим облегчением воспринял окончание этой бешеной гонки.
За ним горохом посыпались с постов доклады на ходовой. Анфимов слушал их и не слышал.
В рубку затолкал свое китовье тело Бурыга и, не взирая на присутствие рядом подчиненных Анфимова, гаркнул на него:
- Сто медуз тебе в задний проход! Обосрался ты, Анфимов, с этой гребеной яхтой. Иди, - показал на нос "Альбатроса" скомканной в трубку газетой, - иди извиняйся перед итальянцами. И воды ведро прихвати для них. Им тоже, небось, надо задницы отмывать...
- А какое право вы имеете... какое право орать на меня! - наконец, собрался с духом Анфимов и, вздернув маленький острый подбородок, шагнул к сопящему громко, по-бычьи, Бурыге.
Тот враз - от усеянной потом лысины до ямки на шее - стал красным, будто сверху на него вывернули ведро алой эмали. Обезумевшие глаза начали разбухать и вот-вот должны были вылезть из орбит и ударить по лицу Анфимову.
- Да я тебя, мля! Я тебя!..
- Что - меня?..
- Да я тебя!..
- Прошу извинить, - толкнулся в накаленную, готовую вот-вот лопнуть взрывом атомной бомбы, атмосферу рубки тихий-тихий, бесцветный-бесцветный голос. Толкнулся и иглой проколол ее. Бурыга и Анфимов, забыв о том, что только что чуть не сошлись врукопашную, неотрывно смотрели на вялое, безразличное ко всему, вытянутое дыней лицо особиста, который почти никогда в своей жизни не поднимался на ходовой, и, кажется, даже явственно ощущали, как сквозь маленькую проколотую дырочку со свистом истекает пар их яростного спора.
- По моей линии, - еще тише промямлил Молчи-Молчи и дал паузу, подчеркивающую особую важность уже сказанных слов, и вдруг протараторил быстро-быстро, словно именно это уже не имело ну вот абсолютно никакого значения: - Поступило сообщение: Майгатов находится в больнице на берегу, на территории Северного Йемена. Состояние - средней тяжести. Просил передать через компетентные органы, что на нас ожидается нападение с борта белой яхты. Впрочем, насколько я понимаю, он запоздал с этим сообщением.
Анфимов медленно-медленно пронес мимо Бурыги свое торжествующее лицо. На него вернулась прежняя легкая улыбка. И только новая глубокая морщина на лбу показывала, что прежней эта улыбка все-таки не стала.
- Пойду извинюсь перед итальянцами, - объяснил свой уход почему-то только Кравчуку.
А у того глаза наконец-то заметили, что прошла лишняя минута после команды на наполнение бачков, и заставили непослушные, не желающие себя обозначать губы прошелестеть в микрофон:
- Бачковым накрыть на стол.
После исчезновения Анфимова Бурыга повращал глазами по рубке, выбирая, на ком выместить неутоленный гнев. Кравчук был хоть и офицером, но все-таки политработником, а, значит, почти и не офицером по его понятиям. Молчи-Молчи трогать нельзя. Матрос-рулевой как существо безгласое и потому больше похожее здесь, в рубке, на мебель, чем на человека, тоже был не интересен. Но тут снизу, с трапа, появилась щекастая, небритая физиономия гарсона и, по собственному незнанию, брякнула:
- Товарищ капитан второго ранга, ну сколько можно вас ждать? Все ж стынет...
- А ну иди сюда! - криком вытянул его с трапа в рубку Бурыга. - Ты поч-чему харю, мерзавец, не бреешь, а? А это что?! - с хряском отодрал по старому, миллион раз виденному им надрезу, синий воротник с гарсонской куртки, сделанной, в свою очередь, с белой матросской форменки. - Ходишь бомжом по кораблю. Скоро тебе матросы милостыню подавать начнут. А это что за кеды? Кто тебе разрешил в этом гавне ходить? У тебя там скоро не то что грибок будет, а крокодилы заведутся! Распустил вас всех Анфимов, распустил, демократ лажевый!
- Так ведь стынет, тов-варищ капитан второго ранга, - напомнил ошарашенный гарсон, который всегда считал, что комбриг его любит.
- Что стынет? Пойло твое? Всякой дрянью кормишь! Небось, хочешь, чтоб у комбрига опять язва открылась? Да?! - ожег лицо гарсона густым чесночным духом.
- У меня сало есть, - с испугу выдал самую сокровенную тайну.
Бурыга сочно сглотнул.
- С прорезью?
- С двумя, товарищ капитан второго ранга. Мама из дому прислала. Перед самым уходом из Севастополя получил...
- Свое? Домашнее?
- Так точно. Свое.
- А шкурка подкопченая?
- Подкопченая.
- Соломой?
- Так точно - соломой...
Бурыге вспомнилось, что в шкафчике, на полке, в санинструкторской склянке еще томятся заначеные пятьдесят граммов прозрачного спирта. А у гарсона явно есть луковица. И даже несмотря на то, что нет, ну вот просто нет на борту черного хлеба, а только белые проспиртованные и от того горьковато-сладкие батоны, все равно мир стал иным. В рубке как бы посвежело. Солнечный свет стал мягче, нежнее. Корабельные звуки - тише, плавнее.