Меркулов захотел поприсутствовать на очной ставке между Масленниковым и Коркиным, которую решили провести еще до отъезда в Москву, хотя он и не любил подобного рода следственных мероприятий. Особых психологических загадок и в данном случае не предвиделось, но он захотел еще раз взглянуть в лица преступников, послушать их аргументы и посмотреть, как они станут выкручиваться. Но, повидавший в жизни уже всякого, он был потрясен до глубины души тем, как низко, до какого маразма и бесчеловечной подлости могут опуститься «двуногие», видимо, по странной ошибке называющие себя людьми.
Самое поразительное, что Константин Дмитриевич уже успел ознакомиться с многочисленными характеристиками, которые давали этим уголовникам те, кто их знали. Никто из свидетелей вроде бы и не лукавил, и называл вещи своими именами, а в глубине души пытался, видимо, все-таки понять и оправдать. Крови, во всяком случае, не требовал никто, даже доктор Тороп- кина. А тут, на очной ставке, когда главной фишкой преступников стала их собственная поганая жизнь — в самом прямом смысле (хотя оба были уверены, что их не расстреляют, не повесят, не посадят на электрический стул, не отрубят голову, как это все еще делают в некоторых вполне цивилизованных странах, и даже не утопят в тюремной параше), — они постарались вылить друг на друга столько дерьма, что хватило бы на десяток судебных процессов. Вот тебе и тихий, спокойный, скромный весь такой спортсмен, контуженый герой чеченской войны... Вот тебе и любимый некогда племянник, депутат Государственной думы, талантливый молодой предприниматель и меценат, любитель и желанный гость всевозможных «светских» тусовок!
Меркулов не ограничился официальным протоколом, бурю эмоций, казалось, не вмещали в себя и магнитофонные записи, когда, зверея от бешенства, они, может, и сами того не понимая, стимулировали друг в друге взаимную ненависть к себе.
А наиболее сильным был момент, когда им был задан вопрос о Светлане Волковой.
Сперва оба ринулись полностью отрицать свое участие, а когда им были предъявлены показания свидетелей, они, не разобравшись путем, тут же начали топить друг друга, причем выдавая такие подробности, что волосы дыбом поднимались.
Страшной оказалась судьба девушки. Вампир полностью, стопроцентно, оправдал кличку, данную ему его же подельниками-бандитами. Стали понятны слова Дарьи Калиновой, рассказавшей Поремскому, что Макс, отъехавший на денек, а затем вернувшийся в Питер, был похож на зверя, напившегося только что горячей живой крови. Сытый, но все равно страшный. Так оно примерно и было. Но...
Обсуждать услышанное никто не стал, еще предстояла эксгумация тела балерины, судебно-медицинская экспертиза и прочие «радости», от которых нормальный человек теряет сон, становясь сам злым и раздражительным.
Значит, напился-таки крови... И следов своих оставил вдосталь — так уверял Коркин, который только поначалу и держал жертву, когда ее начал допрашивать Масленников. А потом уже и держать не надо было, куда она могла деться с перерезанными поджилками? А еще он копал могилу. И туда же, сверху еще бьющейся в судорогах девушки, Максим сбросил свою окровавленную куртку и спортивный костюм, будучи уверенным, что их никогда не найдут. А так, под саваном, сказал, и ей будет теплее.
Выходя не совсем твердыми шагами из комнаты, где проводилась очная ставка, Меркулов, чеканя каждое слово, сказал Гоголеву:
— Ты лично отвечаешь, что с его головы не упадет ни один волос.
Это было тем более странно, что голова Вампира блестела бильярдным блеском, который безумно хотелось погасить хорошим ударом кия. Какие еще волосы?
— Ты понял, о чем я?
Гоголев кивнул.
— Я его, Витя, теперь никому не могу доверить. Кроме тебя. Ты повезешь. И никого к нему не подпускай на пушечный выстрел. Впрочем, я тоже поеду с вами. В одном вагоне. Устроят крушение, так хоть напоследок знать буду, что и эта мерзость сдохла...
Не слышал такого от Константина Дмитриевича Гоголев. А ведь давно уже знакомы.
А глубокой ночью, поскольку сон все равно не шел, Меркулов поднялся с постели и принялся звонить в Германию.
Сонный Турецкий встревожился, показалось, что Косте неожиданно стало плохо, а рядом никого нет, кто бы оказал помощь. Все было проще. Константин Дмитриевич все никак не мог успокоиться после очной ставки. Вот и поделился своими мыслями на этот счет с другом.
Александр Борисович понял, конечно, его моральное состояние, но утешать не стал, а, наоборот, начал рассказывать о своих последних «подвигах». Это он называл клиническим способом лечения — когда клин выбивают клином. Ты рассказываешь, делишься соображениями, твой собеседник невольно втягивается, начинает даже советы давать, и собственное горе как бы растворяется в повседневщине, будь она трижды неладна, но ведь куда ж ты от нее денешься?..
Наиболее острые ощущения у него оставило последнее посещение мадам Масленниковой.
— Костя, это —незабываемо! Представь себе... Нет, помнишь чью-то картину? Она в Третьяковке висит. Там изображена такая вся трагическая дама в чем-то темном. Прическа ничего себе, длинное платье, руки так вот. Или вроде того. Не помню, не то у зеркала, не то просто так стоит. Ну, известная актриса, Костя! О, вспомнил! У нее еще дом остался на Никитском бульваре. Или на Тверском? Там какой-то театр рядом. Или даже два?
— Саня, не демонстрируй дремучее невежество, умоляю! На часы посмотри!
— Здрасте вам! Это кто же кому звонит, ты — мне или я — тебе? Если я — слушай, а если ты — ложись спать и мне не мешай!
— Да слушаю я тебя, — почти плачущим голосом сказал Меркулов. — Ты, видимо, имеешь в виду портрет великой актрисы Марии Ермоловой, написанный не менее великим художником Серовым?
— Костя, молоток, с тобой только кроссворды разгадывать! Точно, она. Итак, я вхожу, а у камина стоит эта твоя Ермолова. Только она маленькая стерва, а смотрит выше моей головы, представляешь? Костя, а я же не по собственной нужде! Я уже имел с ней беседу, докладывал тебе. И ничего для себя нового не ожидал. Так вот, слушай дальше.
— Не суетись, она что, сама тебя пригласила?
— Ну! Молодец, сразу просек! Постой, а я тебе не рассказывал, как мой приятель Генрих Крафт явился к ней с официальным визитом и, пока дожидался в гостиной, все, что надо, перефотографировал? Ну артист! Прямо как наш Славка в молодости. Ты помнишь, он к одной бабе закатился, черт-те куда, еле адрес отыскал, а когда уже по лестнице поднимался — с цветочками в руках и пол-литрой в кармане, на площадке встретил мужичка, которого сам же и объявил в розыск. Тот охренел от полного изумления и — в бой, а Славка его по кумполу бутылкой. До бабы так и не дошел, но того фармазонщика повязал-таки и в участок доставил. В одной руке — помнишь? — цветочки, а в другой — фармазонщик! Как же его звали-то?
— Не отвлекайся. — Костя невольно улыбнулся, вспомнив, как смеялись все по поводу того случая, а Грязнов никак не мог найти внятных объяснений, каким образом оказался в том доме и на том этаже.
— Ладно, фиг с ним! Короче, мне Генрих передал, что мадам сильно желают меня видеть в связи с вновь открывшимися обстоятельствами. А мы с Генрихом как раз снова допросили свидетеля, который видел одного мужичка. За десяток минут до взрыва автомобиля, в который должен был сесть наш консул, тот несколько раз проходил мимо, даже в окна машины заглядывал. Потом у него шнурок развязался на ботинке, и он присел завязать. И быстро убежал. Свидетель думал, что парень хочет обворовать машину, и уже собрался позвонить в полицию, чтобы дать описание потенциального вора. Но тут вышел из дома консул, сел сам за руль... и, как в лучших вестернах, раздался взрыв. Свидетель собрался уже высказать свои соображения примчавшейся полиции, но все вокруг однозначно считали, что это — очередная разборка русской мафии, и он изменил свое решение. Связываться с русскими бандитами было крайне нежелательно. Вот и вся преамбула. Но Крафт отыскал-таки его, и тот все выложил. А когда Генрих посещал с визитом мадам Масленникову, он увидел и узнал по описанию того парня. Он служит водителем у Масленниковой. Итак, перехожу ко второму акту.