Впрочем, к слову сказать, случается, и гневом Божием насылаются на нерадивые народы князья недостойные: когда Господь Иерусалим Титу на разрушение предал, так ведь не Тита любя, а Иерусалим казня. А когда коварному Фоке Царьград во власть предал, так ведь опять же не Фоку любя, а возлюбленный Царьград казня за многие непростимые прегрешения. Да тому и иные примеры имеются…
Однако так или иначе, но ссориться с церковной властью, по мнению Ивана, было никак нельзя. Божием-то соизволением на земле люди ведают. Ныне одни, завтра другие, да ведь, коли не скупиться-то, так и ко всякому подлеститься можно - люди же!
- Негоже задумал, Юрий! - горячо повторил Иван. - Что скажет владыка, нам с тобой, может, и ведомо, ан поклониться-то все одно надобно!
- Зачем? - крикнул Юрий.
Ах, как бесили его советы Ивана! Но более-то всего бесило Юрия, что без советов младшего брата он и шагу сделать не мог!
- Зачем?! Али мне без проклятья его жить легко?
- А затем, что от поклона-то шея, чай, у тебя не сломится - одно дело! А другое - тебе, брат, и бояться-то его нечего! Максим-то хоть и Божий человек, так ведь тоже, поди, не прост!
- О чём ты?
- А вот не осмелится он судить тебя!
- Почему?
Иван неожиданно рассмеялся:
- Да ты, брат, сам посуди: а вдруг в Орде Тохта на тебя укажет, так что ж ему после того от своих слов отступаться? Али, может, он на того Тохту войной поднимется? А? - Иван победно ухмыльнулся: - Ништо, брат! Авось не отважится на проклятие-то!
Юрий глядел на брата с каким-то гадливым удивлением: кажется, век знал, да вот открыл нечто новое!
- Да говорить-то с ним постарайся наедине. Поди и ему без лишних глаз сподобней будет слукавить. Да и потом, опять же, всяко его слова обернуть можно будет, коли придёт в том надоба! А главное-то: не скупись с ним, Юрий - стар, свят, ан руки-то у него есть, а коли руки-то есть… ну, словом, посули ему на Божий-то промысел, чай, не откажется… Прости меня, Господи! - Иван размашисто осенил себя крестным знамением. - Ить, все на земле ради Христа нашего! Власть лишь одна от Господа!
Он вновь перекрестился, и Юрий, заворожённо глядя на брата, поднёс было персты колбу, но вдруг с непонятным ожесточением, будто ему не хватало воздуха, дёрнул ворот рубахи.
Не ко времени во дворе потемнело. Тучи, миг назад гулявшие над Загородьем, пали на город. Плотный воздух вдруг колыхнулся, будто сырым холодом дохнуло из открытого ледника. Враз посвежело. И внезапно, хоть и ждали её, разразилась бешеная августовская гроза.
Не дожидаясь, пока Юрий покинет горницу, Иван опустился перед божницей в переднем углу. Залепетал, запричитал невнятно, жалостливо и истово: так нищие на паперти, хватая за полу прохожих, просят о подаянии: «дай… дай… дай!..» Кривя губы в брезгливой усмешке, Юрий вышел из горницы.
Глава вторая
Всё «НЕ» да «НЕ»!
НЕ ходи в Орду! НЕ спорь с дядей! НЕ бери греха на душу! НЕ да НЕ!..
Да кто это вправе ему, Юрию, путь указывать?
А ведь всяк: от юрода убогого до Ирины-жены, что в затворе своём сама на юродку стала похожа, от трусоватых московских бояр до наглых владимирских мужиков, от самых доверенных и ближних окольных до благочинного митрополита Максима одно заладили: смирись, откажись, не чини новой смуты! Не по росту-де тебе стол владимирский!
Не столь по душевной или по иной супружеской надобе (той надобы Юрий уж давно не испытывал к переяславской боярышне!), но лишь для порядку, чтобы приметливые москвичи, а тем паче злоязычные москвички не больно-то судачили на тот счёт, что, мол, вовсе охладел князь к бессчастной жене, перед самым отъездом накоротко заехал Юрий к Ирине, что с тех самых пор, как отослал он её от себя из Переяславля, неотлучно и одиноко пребывала в своей особливой слободке. Ту слободу с затейливым теремом, что на диво и радость юной супруге возвёл Юрий, на Москве называли Ирининой или Арининой слободой[60]. Правда, всем было ясно - немного радости тот дивный терем принёс её обитательнице, хоть и без стражи, а томилась она в нём, будто в порубе[61]. С чего-ничего, а, видно, напрочь разладилось у молодых!
Последний раз Юрий навещал жену месяцев семь назад. Тогда она была ещё совсем слаба, едва начала вставать с постелей. Ведь вот уж скоро год будет, как Ирина разрешилась от бремени: вместо моленного у Бога сына принесла мужу дочь. Родила она в сентябре, и дочь по святцам нарекли Софьей. А роды были тяжёлые! Узкобёдра, слаба для княжьего-то семени оказалась боярышня. Мало-мало в горячке Богу душу не отдала. Однако же кое-как выходили её лекари, отпоили травяными настоями. Впрочем, в том, что выжила и до сих пор жила она на свете, кажется, ей и самой было мало радости. Сильно поскучнела Ирина с тех пор, как Юрий отдалил её от себя. А после родов и болезни вовсе поблекла.
60