— С просьбой — нет. А когда её выбрали в группу народного контроля, пришла. Говорит, не справится, мол. Я ей говорю: справишься, актив поможет. А кто её знает, может, она кого обидела или её… Верно я говорю?
— Постойте, она раскрыла какое-нибудь крупное хищение или злоупотребление?
— Что значит крупное? За это тянут к вам. Так, мелкие недостатки.
— И все-таки подробнее, пожалуйста.
— Я уж и не припомню всего.
— Выходит, у неё были враги?
— Не знаю. В этом как раз и следует разобраться…
В дверях появился заспанный, растрёпанный человек.
— Звали, Емельян Захарыч?
— Звал, Еремеев, звал. — Мурзин поморщился. — Причесался бы для порядку. Стыдно…
— Ладно уж, мои вороные-пристяжные не обидются…
— Перед людьми стыдно. Вот что, если опять из Песковского пруда будешь воду возить, поставлю навоз чистить!
— Так эвон какого кругаля давать…
— Надо будет, так и за двадцать вёрст ездить будешь!
Это тебе не свиньи, а люди! Верно я говорю?
Мужчина провёл рукой по взлохмаченной голове и медленно вышел из кабинета.
— Вот так работаем, — покачал головой директор совхоза. — Пока сам носом не ткнёшь, не слушаются… Ну, какие ещё у вас вопросы? Давайте уж вс„ выяснять.
Я улыбнулся:
— Ну, сразу так, наверное, не получится.
— Ясное дело.
— Залесская упоминала в предсмертном письме о своей связи с кем-то. Может быть, это был кто-то из работников совхоза. У вас нет никаких предположений?
Мурзин посуровел:
— Хотел я и об этом. Прокурору не писал. Не по назначению, если так можно выразиться. Но вам сказать считаю нужным… Не везёт нам с главными агрономами. Один не поладил с районным начальством. Уехал. Другой, Пащенко, покрутился немного, посчитал, условия для него не те. Перспективы, мол, нет. И был таков. О нем я не жалею, рад, что избавился. Ни богу свечка, ни черту кочерга. Наконец, приехал Ильин. Николай Гордеевич. Не жалуюсь, работник хороший. Боюсь, и его выживут. Плюнет на все, уедет, тогда что?
— Почему?
— Болтают, что Залесская имела в виду именно его.
— Предположим, вдруг действительно он?
Мурзин ответил резко и категорически:
— Не верю!
— Тогда что ему бояться?
— Сплетни могут кого угодно довести. Верно я говорю?
Зачем человеку ронять авторитет?
— Возможно. Я Ильина не знаю… А он давно у вас работает?
— Сейчас скажу. С марта. С ним посевную провели. Не знаю, что там другие, а я ему верю.
— Если не Ильин, как вы говорите, то значит — другой. У вас подозрений нет?
— Не-не-не. Тут помимо наших приезжие бывают, не уследишь. Летом студенты помогали строить. Из Томска.
Коровник поставили. Не видели? Покажу. Чудо будет. Студенты — народ молодой, горячий. Ещё — механизаторы из других мест. Рабочих рук не хватает…
— Значит, местных, своих вы исключаете?
— Об этом я не говорю. Но если бы наш, пошли бы разговоры. Все знают друг друга…
— Вы же не доверяете сплетням…
Емельян Захарович усмехнулся:
— И то верно. Действительно. На чужой роток не накинешь платок. Короче, не знаю. Напраслину возводить не буду.
В конце нашей беседы Емельян Захарович поинтересовался:
— Вы где думаете свою резиденцию организовать? Понадобится небось помещение, чтоб с людьми говорить?
— Скорее всего, в комнате милиции… — неопределённо сказал я.
— Зачем вам там тесниться? Могу предложить рядом, через две двери, кабинет главного зоотехника. Пустует.
— Так сказать, зоотехник устроился поближе к производству…
— Кадры — больной вопрос. — Он вдруг улыбнулся: — Как следователь, помогите подыскать специалиста.
— Кого я обычно ищу, вам не подойдёт…
— Да, работа у вас не из весёлых…
Мурзин стал поглядывать на часы.
— За один раз нельзя объять необъятное, — поднялся я. — Надеюсь, у нас ещё будет время встретиться.
— У вас-то да. У меня оно на вес золота. Для меня самые подходящие часы или утром, часиков в пять, или вечером, где-то около двенадцати.
— Ночью?
— Мне ночью удобнее. Сами видели, все время отрывают. А нужна тихая, спокойная обстановка. Верно я говорю?
— Ладно, значит, ещё встретимся, — сказал я. — Кстати, оформим нашу беседу.
— Как вам нужно. Я от своих слов не отказываюсь…
Только, ради Христа, не сейчас. Спешу.
Емельян Захарович распорядился, чтобы мне открыли кабинет главного зоотехника. Секретарша директора вытерла пыль. Принесла горшок с цветами.
— Вечером, после работы, придёт уборщица и вымоет все основательно.
На небольшом письменном столе под стеклом — прошлогодний календарь. Со стены улыбается румяная девушка в белом халате и косынке. Из-под её полной руки сердито смотрит бурая корова. «Соблюдай чистоту на рабочем месте!» — призывает плакат.
Но рассиживаться я не намеревался. Такое уж у меня правило: поначалу исходить все своими ногами, пощупать своими руками, увидеть своими глазами.
И, прихватив в качестве понятого Савелия Фомича, который с охотой взялся за это, отправился осмотреть место происшествия, С закрытыми ставнями, с потёками по углам, дом производил впечатление заброшенности и беспризорности.
— Пустует? — спросил я у Савелия Фомича.
— Не идут. Суеверный народ, — покачал он головой.
— Богато живёте…
— И домишко жидковат. Сборнощелевой… Так прозвали их. Щитовой, значит. Поставили с десяток, когда совхоз создавали. Конечно, сразу с жильём туго было. Тут уж не глядели. Теперь обстраиваемся солидно.
— Нам —бы ещё одного понятого. Такой порядок.
Я огляделся. Улица была пуста. Только по разбитой дороге ехал грузовик. Я уже хотел остановить, чтобы попросить шофёра быть понятым. Но вспомнил: уборка. И опустил руку. Савелий Фомич заметил мой жест. И сказал:
— Пенсионерка напротив проживает. Наверняка дома…
Пенсионерка, оказывается, уже с большим вниманием наблюдала за нами из своего окна. Быть понятой согласилась не сразу. Савелию Фомичу пришлось пустить в ход все своё красноречие. Особенно он напирал на то, что я — «следователь московский».
— А в Москву меня не потащут? — с опаской спросила старушка. — Вон мою сноху в Барнаул вызывали.
— Нет, бабушка, не вызовем, — успокоил я её. — И вообще никуда ехать не придётся.
— Ну, тогда ещё можно. Поездов я боюсь, — призналась она. — Да и внучат не на кого оставить.
Я обошёл дом. Понятые двигались сзади, соблюдая дистанцию в два-три шага.
Участок зарос репейником, дикими цветами. Они издавали острый, пряный аромат.
Ж„лтые зонтики напомнили мне мой дом. Мать приносила целые охапки цветов, которые якобы отпугивали тараканов, мух и прочих насекомых. Разложенные под шкафом, кроватями, по углам комнаты, зонтики сохли, рассыпались в порошок. Их выметали, заменяли свежими. Потом я где-то вычитал, что растение это называется ещё пижмой.
Прусаки не хотели признавать её зловредного запаха и невозмутимо бегали по полу, не боясь ни. света, ни людей. Повод для отца лишний раз подтрунить над матерью…
Когда мы подошли к крыльцу, мой взгляд выхватил среди травы, прокравшейся к самому фундаменту, несколько ярко-красных цветов. Нагнувшись, я разглядел кустик гвоздики, отчаянно боровшейся с повиликой. Если цветок не выручить, на следующий год его обязательно забьёт сорняк.
— Покойница посадила, — вздохнула старушка. И я понял, что речь идёт об Ане Залесской.
— Теперь внутри? — нетерпеливо спросил сторож.
— Нешто в доме темно… — неуверенно сказала старушка.
Я отворил ставни, едва державшиеся на петлях. В дом вошёл последним.
Маленькая прихожая заканчивалась кухонькой. Две комнаты. Первая-побольше. Совершенно пустая.
Залесскую нашли во второй, служившей, видимо, спальней. Я её знал по фотографиям в деле.
Здесь стояла одна только голая кровать. Допотопное сооружение со спинками, выкрашенными под дуб, со звонкой панцирной сеткой.
Рядом со спинкой, у стены, находилась тумбочка. На ней обычно лежала бритва, которой Залесский, по его показаниям, поправлял виски.
Окно из спальни выходило на задний двор.
Везде — тонкий слой пыли.