С булькающей покупкой под мышкой, в отличном настроении пришагал Добродеев в особнячок, что приютился на углу улицы Дружбы народов и Фалалеевой протоки — узенькой и тенистой, неровно замощенной булыжником улочки, сбегавшей вдоль дачных участков к купальням и городским пристаням.
— Н-но и денек сегодня: с утра двадцать восемь градусов, и все выше нуля! — весело заговорил Кузьма Петрович, заходя через террасу в комнату. — О, да у дочурки, оказывается, ранний гость! Привет, привет передовой молодежи!
Кузьма Петрович привычно поцеловал дочь, здороваясь с Михаилом Громовым, задержал его руку в своей.
— Так вот он каков — свежеотмеченный бригадир Громов. В газете-то вы постарше выглядите. И побрюнетистей.
— А разве вы меня только в газете видели, Кузьма Петрович!
— Видеть — одно, приметить — другое. Живой пример: дочка моя, Екатерина Кузьминична, каждый день видит предостаточно молодых людей, а приметила, как выяснилось, только одного. Зато самого кучерявого.
— Папаша, — смущенно произнесла Катюша.
— Ну, ну, дело житейское.
Добродеев подошел к дочери, обнял ее, заговорил, обращаясь к Громову:
— Приветливая она у меня, в мать пошла характером, светлая память Марфуше. Не то что сынок, Андрей Кузьмич наш…
Полное, не по годам моложавое лицо Кузьмы Петровича утеряло благодушие, недовольно сощурились глаза.
— Впрочем, если не ошибаюсь, Михаил…
— Иванович, — подсказала Катюша.
— Хорошо — полный тезка Калинину. Помнится, дочка говорила, что и у вас с родителями вашими что-то…
Кузьма Петрович, не договорив, испытующе уставился в лицо Громова.
— Да. Было, — сказал Михаил.
— Что именно?
— Мой отец, Иван Алексеевич Громов…
Михаил напряженно замолчал.
— Он генерал — Мишин папа, — попыталась прийти. Михаилу на помощь Катюша. — И ветеран: в трех войнах участвовал!
— Вот как?.. Это похвально, — одобрил Кузьма Петрович. Правда, не очень кстати, потому что…
— А мы с отцом… расстались! — решительно и, пожалуй, вызывающе сказал Михаил. Помолчал и добавил уже тише: — И из университета меня отчислили тогда же. В шестьдесят седьмом году это произошло.
— Так, так, так, — несколько обескураженный таким самоуничижительным признанием, затакал Кузьма Петрович.
— Ничего страшного, — снова попыталась разрядить возникшую натянутость Катюша. — В прошлом году Миша опять стал студентом: только не Московского, а Казанского университета. Заочником. Он будет юристом.
— Юристом? — удивленно переспросил Добродеев.
— Вам, Кузьма Петрович, это не нравится? — напряженно передохнув, спросил Михаил.
— Незаметная профессия: что юрист, что экономист. Для одышливых людей.
— Я не про то.
— Видите ли, Михаил Иванович, — после небольшой паузы наставительно заговорил Кузьма Петрович. — С Иваном Алексеевичем Громовым я не имею счастья быть знакомым. Да и причины вашей размолвки мне неясны. Но я тоже — отец. Отец!.. А некоторые молодые люди — родитель слово, а сынок или дочка в ответ десять слов. Да каких! Вот над чем всем нам надлежит крепко задуматься. Ведь, если говорить откровенно, пожалуй, легче будет нашим ученым целиком хор Пятницкого в космос подбросить для культурной связи с марсианами или венерянами, чем… Эх, и цепкое слово — пережитки! И удобное, кстати сказать: есть на что списывать собственные огрехи. А вообще… Сорняк ведь чем силен: знает, паразит, что на земле советской ему пощады не будет, так он под землей укрылся. В корень пошел.
— Значит, с корнем вырвем! — упрямо пригнув вихрасто-лобастую голову, сказал Михаил. — Как кулака. Тоже ведь кое-кому казался несокрушимым.
— Не кое-кому, а всей крестьянской матушке России! — Добродеев внушительно откашлялся. — Это времечко я твердо запомнил: меня тогда в Старобельский район забросили — налаживать светлую жизнь. А кулачье… Трое суток, поверите ли, отсиживался в погребище у одной солдатской вдовы. Отзывчивая такая была женщина — Екатерина Васильевна Прянишникова. Сейчас, заметьте, депутат Верховного. В честь ее я и дочери своей имя определил.