Снаряжались для участия в охоте и люди пожилые. Даже мало интересующийся всем, что не относилось к свиноводству, Максим Жерехов достал с чердака старенький отцовский винчестер и начал протирать его керосином.
— Ты-то куда мостишься, воин? — удивленно спросила жена. — Неужто еще не отстрелялся?
— Как бы не так! — с неожиданной горячностью огрызнулся Максим. — Отстрелялся! Покажем еще кой-кому достижение.
За этим занятием и застал Максима его сосед Чивилихин. Ефим Григорьевич, привязавшийся за последнее время к Клавдии, хотя и не забыл о том, как Жерехов «обидел его поросятами», но уже не гневался и частенько заходил к Максиму побеседовать.
— Ты что это, сват? — удивился Ефим Григорьевич. — От кого обороняться задумал?
За Жерехова ответила жена:
— Тоже в головинцы записаться хочет на преклоне лет! Ну, чисто с ума люди посходили: девки-барышни и те на волков снаряжаются. Так по деревне табуном и ходят.
— Не табуном, а строем! — строго поправил жену Максим. — И ничего в этом удивительного нет, а баловства меньше. Вот помяни мое слово — и на поле работать будут дружнее. Шаг одинаковый выработается.
— Шаг-то, конечное дело, выработается… — неопределенно протянул Ефим Григорьевич и задумчиво поскреб по своему обыкновению бородку: — Может, и мне… это самое…
Еще недавно Чивилихин относился к затее Егора пренебрежительно и не упускал случая съязвить по адресу «волчьего командира». Но когда в ответ на его шуточку Никифоров сказал ему: «Зря обижаешь ребят, Ефим Григорьевич. Такими, как твой Сергей, хотят быть. Плохо ли?» — Чивилихин быстренько перестроился и начал поговаривать так:
— Да, задал им мой Сергей задачу: пожалуй, тянись!
А после того как вернувшийся из района Евтихий Грехалов объявил, что головинцами заинтересовались в райкоме, Ефим Григорьевич сначала доверительно сообщил Евтихию, а потом и на людях высказался как бы между прочим: «Сергей еще осенью мне писал: вернусь из армии и комсомольцам военное дело объяснять буду. Как вы, говорит, папаша, посоветуете?»
В последнее время Ефим Григорьевич и к Егору Головину стал относиться терпимее, особенно после памятного для обоих вечера, когда Егор зашел к Чивилихину поговорить о Насте.
На другой же день после прихода Егора Ефим Григорьевич, с трудом дождавшись Клавдии, передал ей весь разговор с парнем. Впрочем, кое-что из сказанного Егором приписал себе, а свои слезы уступил Егору:
— Уж на что я на него сердце имею, а и то пожалел: сидит за столом парень и слезами ревет, ну чисто махонький.
— Любит, значит, Настасью-то вашу, — вздохнула Клавдия не без зависти: ее бы так вспоминал Сергей.
— Больше, говорит, вашей жизни мешать не буду, а? Как это понимать прикажете?
— Сказал — значит не будет. У Егора Васильевича слово твердое, — уклонилась от прямого ответа Клавдия.
— А у меня, думаешь, на языке мякина? — заговорил Ефим Григорьевич сердито: он почувствовал, что симпатии Клавдии не на его стороне. И, не дождавшись ответа, закончил разговор совсем неожиданно: — Пусть-ка теперь поищет другую такую, как моя Настасья.
После этой беседы с Чивилихиным Клавдия окончательно уверилась в том, что Ефим Григорьевич в душе простил строптивую дочь и хочет, чтобы Настя вернулась домой. Так она и написала своей подружке. Помянула и о словах Егора: «Больше вашей жизни мешать не буду».
Письмо Клавдия передала с Васей Ложкиным, который пришел в Новожиловку на вечерок — повидаться с матерью, сестрами и попариться в баньке, — а задержался на двое суток. Вася увлекся приготовлениями комсомольцев к загону. Пожалел, что поздно узнал об организации зверобойной бригады, и обещал в воскресенье прийти на облаву вместе с Семеном Лосевым, Алексеем Кирьяновым и Петькой. Уже собравшись уходить, Вася как бы мимоходом забежал в избу Головина. После нескольких малозначащих слов спросил:
— Письмеца, Егор Васильевич, не напишешь ли?.. Или, может, на словах что передать?
— Кому? — спросил Егор.
— Настасье Ефимовне.
Егор ответил не сразу. Задумался. Потом сказал:
— Нет, Василий. Поломались, видно, хатки у нас с Настасьей Ефимовной. Вот еще подправлюсь и с весны в армию опять проситься буду. Твердо решил!
— Армия — дело, конечно, для тебя, Егор Васильевич, любезное. Только, думается, одно другому не мешает. Не в монахи ведь снаряжаешься.