Вот какие слова сказала мне мамочка. Очень сердечные слова.
Мне бы не только ушами их надо было воспринять!
А я…
Через два года я обманул сразу трех народных судей. Чуть не до слез разжалобил их чистосердечным признанием. Правда, в тот момент я и сам своим словам поверил.
И даже, помнится, слезу пустил.
И вот снова…
А ведь еще утром — и Михаил Иванович, и этот сердитый башкиренок Ярулла, и братья Малышевы — два сапога на одну ногу, и… она!..
Да и сам я был уверен, что не только навсегда выкарабкался из зловонной ямы, но и заслужил, как теперь понимаю, самое уважаемое на советской земле звание — рабочий человек!
Если бы ты видел, как твой приятель топал сегодня утречком по улице Победы, шел и, поверишь ли, сам себе завидовал: словно не какой-то Митюха вырядился в новый костюмчик и вышагивает по бульвару, а Герой всего Советского Союза Дмитрий Никонович Небогатиков!
А сейчас время к ночи. Ну и слава богу: кончается самый позорный в моей жизни день. Нет и не было сегодня никакого праздника! И друзей таких хороших больше никогда у нас с тобой не будет.
Живучим оказался Митька-свистун.
Сволочь!
Только недолго осталось ему смердеть…
«Не в лицо ты всем нам плюнул, а в самую душу!» — разве можно пережить такое обвинение?
И она — милая, милая, милая Машенька…
Если бы ты видел, какими стали у нее глаза. Нет — такие глаза не прощают!
Ты, конечно, спросишь: почему я, вместо того чтобы высказать им все, что говорю сейчас тебе, вдруг словно огадючел?
Думаешь, не поверили бы?
Ну конечно! Ведь не поверил же Михаил Иванович тому, что я украл эти проклятые деньги в доме, где проживает его ненаглядная Катюша. Словно черт мне их подсунул, как голодной собачонке сосиску!
«Врешь, мерзавец!» — сказал Михаил Иванович. Лучше бы ударил.
И сейчас: ведь сколько времени прошло, а никто из них даже не заглянул сюда.
Ясно: не верят и… презирают!
Ждут, очевидно, чтобы я сам от них ушел.
А куда?
И, наверное, только ты всю свою кошачью жизнь будешь вспоминать добром непутевого хозяина.
Ведь теперь ты единственное живое существо, которому еще нужен Митька Небогатиков.
Да и характер у нас с тобой одинаковый: тебя ведь тоже много раз пытались перевоспитывать — и уговорами, и ремнем.
Эх, и тяжело тебе будет, Баптиша, друг ты мой мохнатенький!»
Митька бережно прижал к груди, где отчетливо и тревожно билось сердце, растроганно мурлыкавшего кота.
И заплакал…
Знал бы Митька, какие не менее горькие слезы неудержимо текли и текли из глаз девушки, которая еще недавно звала его «мой цыганчик» или «Митюнька».
Да и трем здоровенным парням, безуспешно пытавшимся успокоить своего комсомольского вожака, впору было прослезиться.
— Между прочим, Машка, ты совершенно напрасно думаешь…
Глеб Малышев не закончил столь уверенно начатой речи: откуда парню знать, о чем могла думать девушка в такую минуту.
— Вот и главное, — столь же туманно поддержал брата Борис.
И только Ярулла высказался определеннее:
— Мой дед Мустафа Уразбаев говорил, что даже совершенно глухой человек может услышать, если ему говорят хорошие слова.
— Это ты к чему? — разом спросили братья Малышевы.
— Люди мы или нет? Интересно.
— Тю!
— А раз ты человек, должен и поступать по-человечески!
— Да, да, ребята! — Доселе безучастная Маша-крохотуля встрепенулась, словно вспомнила что-то очень важное. — Какой бы он ни был, но то, что вы оставили… — девушка чуть было не сказала «Митюшу», но вовремя спохватилась, сказала: — Небогатикова…
Как это ни странно, но настоящую, а точнее сказать — действенную чуткость проявил в первую очередь «сердитый башкиренок». Странно, потому что из всех громовцев только Ярулла с первой же встречи не то чтобы невзлюбил Небогатикова, но относился к нему настороженно. А после признания Митьки сказал, негромко сказал, но все услышали: «У нас в Салавате говорят: кто украл хоть гривенник, тот совести продал на сто рублей!»